Менон был зол и хитер. Его величайшим удовольствием было сеять раздор между людьми. Он казался насквозь пронизанным каким-то тайным чувством мести. Все, что он ни делал, казалось рассчитанным на то, чтобы отомстить за рабов свободным гражданам.
Он нарочно выдавал себя за более безумного, чем был в действительности, чтобы иметь возможность говорить афинянам в глаза резкие истины, которых никогда не простили бы человеку в полном уме.
Он постоянно вертелся на Агоре и в других общественных местах. На Акрополе он сделался своим человеком, постоянно болтаясь в толпе рабочих. Ему нравилось везде, где только был народ, и где он мог играть свою роль, но особенно нравилось пребывание на Акрополе с той минуты, когда он увидел ссору между жрецом Эрехтея, Диопитом и архитектором Калликратом. Он считал своим долгом стравливать людей Калликрата и прислужников храма Эрехтея. Он постоянно передавал слова одних другим, он служил обеим партиям и обе одинаково ненавидел, как ненавидел всякого, кто назывался свободным афинянином.
Сам Диопит часто с ним разговаривал и скоро оценил преимущество этого оружия.
Менон постоянно толкался между народом, узнавал и подслушивал. Никто не считал нужным что бы то ни было скрывать от безумного. Колкие насмешки делали его одинаково нелюбимым всеми в Афинах.
Итак Менон и Диопит знали друг друга и хорошо понимали один другого. Инстинкт ненависти и жажды мщения соединил нищего и жреца.
— Ты злишься на Фидия, — начал Диопит.
— Пусть его пожрет хвост адской собаки! Надменный негодяй, который постоянно выгонял меня за порог своей мастерской, когда замечал, что я греюсь у печки! «Ты негодяй, Менон», говорил он, «ты урод», ха, ха, ха! Он желает видеть вокруг себя только олимпийских богов и богинь. Пусть его разобьет молния, его и ему подобных афинян.
— Ты часто бывал в его мастерской?
— Меня там не всегда видели, но Менон умеет прятаться в уголках. Я видел все, что делал он и его ученики из белого камня, из бронзы, слоновой кости и растопленного золота…
— Ты видел, как он работал с золотом?
При этих словах странная улыбка мелькнула на губах жреца.
— Ты видел, как он работал с золотом, — повторил Менон, подмигивая. Афиняне отдали в мастерскую золото, чтобы он создал богиню из золота и слоновой кости?
— Конечно, конечно! — отвечал Менон. — Я видел, как он растапливал золото, видел у него целую кучу блестящего, сверкающего золота…
— Послушай, Менон, все ли золото афинян было растоплено, не осталось ли части на пальцах тех, через чьи руки оно прошло?
При этом вопросе нищий, скаля зубы, поглядел на жреца.
— Ха, ха, ха! — громко рассмеялся он. — Менон умеет прятаться, умеет подсматривать. Я видел как он… думая, что он один, что за ним никто не следит… тайно открывал ящик, в котором сверкало спрятанное… ха, ха, ха… блестящее золото… золото афинян… Он запускал руки и, когда нечаянно увидал меня, то от злости пена выступила на губах… Он вытолкнул меня за дверь… он не хотел, чтобы я грелся… Погоди ты, злодей!.. Погрози еще глазами, старый червяк!
И снова нищий с угрозой поднял руку на Парфенон, словно желая разрушить творение ненавистного мастера.
После непродолжительного молчания жрец подошел ближе и шепнул:
— Послушай, Менон, то, что ты говоришь сейчас, ты сможешь сказать на Агоре перед всеми афинянами?
— Перед всеми афинянами… перед двадцатью тысячами собак-афинян… да поразит их чума!..
Через час после этого разговора, по всем Афинам стали рассказывать о резких, оскорбительных словах, которые Фидий и его ученик говорили против афинского народа. Рассказывали, как он позорил народное правление, как хаял отечество и расхваливал Элиду, как он желает повернуться спиной к Афинам и в будущем служить другим эллинам. И в то же время шептали о золоте, выданном из государственной казны, которое не все было истрачено в мастерской…
Как дурное семя распространялись в народе эти речи, возбуждая ненависть и вражду к благородному творцу Парфенона…
8
Наступил день, в который дело Аспазии должно было рассматриваться гелиастами под председательством архонта Базилики на Агоре.
С раннего утра двор суда был окружен народом. Спокойной и сдержанной среди всех афинян была в этот день только сама Аспазия.
Она стояла на верхнем этаже своего дома и глядела сквозь отверстие, вроде окна, на толпу собиравшуюся в Агоре. Она была несколько бледна, но не от страха, так как на губах ее мелькала презрительная улыбка.
Перикл вошел к ней. Он был бледнее Аспазии, лицо его дышало глубокой серьезностью. Он молча бросил взгляд на пасмурное небо.
День был серый. Стая журавлей летела от северного Стримона через Аттику. Их крики, казалось, призывали дождь.
Наконец, на улице показалось шествие, состоявшее по большей части из пожилых людей. Это были гелиасты, которым поручили рассмотрение дела Аспазии, судьи, перед которыми должна появиться супруга Перикла, которые должны вынести ей приговор.
— Посмотри на это старье, — сказала Аспазия, улыбаясь и указывая на гелиастов, — у половины из них старые плащи и голодный вид. Они опираются на длинные, безвредные для меня афинские палки.
— Они из простого народа, — сказал Перикл, пожимая плечами, — люди из того самого афинского народа, который некогда так тебе нравился и из любви к которому ты оставила персидский двор и прекрасный Милет и явилась сюда.
Аспазия ничего не ответила.
— Это тот самый афинский народ, — продолжал Перикл, — непринужденная свобода которого казалась тебе достойной восхищения, любовь к родине которого трогала тебя, развитый дух которого казался тебе несравненным не только в произведениях великих спутников и поэтов…
— Теперь я знаю, — возразила Аспазия, — что так много восхваляемый, изящный афинский народ есть ничто иное, как гнездо грубости, даже, можно сказать, варварства.
— В мире нет ничего совершенного, — сказал Перикл, — и большой свет часто имеет резкую тень. Я припоминаю, недавно в мастерской одного скульптора, я видел странное произведение: это было существо с крыльями за плечами и с козлиными ногами — такой же смесью противоположностей кажется мне и афинский народ. Кроме того, не забудь, что афиняне используют свои достоинства только для себя, тогда как свои слабости делят с другими и, как прекрасная женщина остается женщиной, так и самый наиболее одаренный народ все-таки остается народом, не чуждым слабостей и страстей, присущих всякой толпе.
— Даже более, чем всякий другой, афинский народ неблагодарен, непостоянен, легкомыслен, подвержен любым влияниям…
— Да, но зато он любезен, — сказал Перикл с легкой иронией, — он любит удовольствия, веселье, он воодушевлен, он друг и сторонник красоты, чего же тебе еще, Аспазия? Разве ты сама не осмеивала бедного Сократа за то, что он требовал от афинского народа других добродетелей кроме тех, которые я сейчас называл.
Аспазия гордо и оскорбленно отвернулась.
— Пора идти, — сказал помолчав немного Перикл, — пора идти на Агору, в суд, где ожидают гелиасты. Неужели ты не боишься, Аспазия? Твое лицо не ведает страха — неужели ты хочешь предоставить всю заботу мне одному?
— Я больше боюсь дурного запаха от твоих народных судей в суде, чем того приговора, который выйдет из их уст. Я еще чувствую в себе то мужество, которое воодушевляло меня перед чернью Мегары и на улицах Элевсина.
Во время этого разговора супругов, гелиасты дошли до помещения суда в Агоре. Архонт с несколькими служащими и общественными писцами находился там же, где и вызванные свидетели и обвинитель.
Перед судебным двором толпился народ в сильном возбуждении, слышались всевозможные речи, приговоры, желания и предсказания. Сейчас же можно было различить противников и приверженцев обвиненной, так же, как и людей беспристрастных.
— Знаете, почему они обвинили Анаксагора и Аспазию? — говорил один. Потому что они хотели как можно чувствительнее поразить Перикла, но не осмеливались напасть на него самого, так как, во всех Афинах, не найдется человека, который решился бы открыто напасть на Перикла.
— Но разве нельзя было бы, — вскричал другой, — разве нельзя было бы потребовать от Перикла после многолетнего правления лучшего отчета чем те, которые он дает до сих пор? Разве в его отчетах не встречается таких граф, как например графа «на различные надобности»? Что это значит, позвольте узнать? Разве можно так дерзко бросать народу пыль в глаза? Послушайте только — «на различные надобности»!..
Так кричал он, усердно проталкиваясь в толпе.
— Это те суммы, — заметил ему один из толпы, — которые Перикл использует на подкуп влиятельных людей из Пелопонеса, чтобы заставить их не предпринимать ничего дурного против Афин…
