class="p1">Дядя Федя, шедший через льды впереди, однако, распрощался с охотниками, снарядил нарту, запряг собак и отправился отыскивать группу Решевского. Собаки резво бежали вдоль берега. Было поздно. Над северным горизонтом в туманной дымке моря повисло полуночное солнце, распространяя ни с чем не сравнимый таинственный свет. Всё вокруг словно вымерло. Ни один звук не нарушал тишины бесконечного полярного дня. Вдали над морем бесшумно, словно духи, парили буревестники. Постепенно становилось холоднее, и наконец пошёл снег.
Каюр начал уже подумывать о ночёвке, как вдруг за очередном поворотом крутого берега увидел палатку. Каюр обрадовался — нашел! Но рядом с ней были многочисленные следы песцов, и только. Он объехал вокруг — с наветренной стороны на свежем снегу снова ни единого признака присутствия человека. Фёдор соскочил с нарты, привязал собак к валуну морены, в несколько прыжков добежал до застёгнутого клапана и попробовал открыть защитную створку. Он возился довольно долго, всё время окликая жильцов, но ответа не получил. Наконец ему удалось справиться с клевантами и завязками — молнии на крайнем севере лучше не применять — и увидел… Трое друзей неподвижно лежали в спальных мешках. И охотник, повидавший на своём веку немало смертей, решил, что люди мертвы.
Он включил фонарь, всмотрелся в изжелта-бледные лица, прислушался и не услышал дыхания. В палатке стоял ледяной холод. Москвичи не подавали признаков жизни.
— Эх, ёж твою двадцать! Робяты, да что же это вы, а? Лихоманка что ли какая? — с досадай и жалостью бормотал каюр. Он нагнулся и прикоснулся к щеке Тимофея. — Однако, Тимка живой! И мужики его тожа… Щщас, вот так… вот эдак, парень! И огоньку! И… поглядим ишшо, чья возьмёт!
Казалось, Фёдоров было много. Не мог один человек одновременно вытащить всех троих на свежий воздух, устроить их, разжечь коптелку — как он называл примус — соорудить чай и лапшевник и позаботиться о собаках.
Первым делом он уложил больных на выдубленные волчьи шкуры и тепло укрыл. Не скованные больше спальными мешками, его подопечные слегка задвигались и застонали. Потом он принялся их поить и приговаривать:
— Ничо, ничо, ишшо глотушку, ишшо маненечко… пузу и полегчает! Потом Фёдор вдруг хлопнул себя по лбу, откинул меховое одеяло, укутывавшее москвичей, и стал осматривать ладони у одного за другим. Кожа всех троих между пальцами рук и на ладонях одинакого сильно шелушилась. Всмотревшись попристальней, он заметил, что у Пети кожа начала шелушиться и на лице. У его товарищей, правда, ничего подобного заметить было нельзя.
— Хозяин, никак, кому другому и быть! Ах ты незадача какая… Знамо дело, молодежь… А и я — старый дурак! Ну да ладно. Это мы быстро. Я вот щас ишшо пошурую, чтоб без осечки, значит.
Каюр осмотрелся, побегал вокруг и быстро нашёл на высокой пальцеобразной скале свёрнутую шкуру медведя, маркированную красным лоскутом.
«Глянь-к, востёр ты, Федька!» похвалил он себя. Тем временем больные понемногу оживали и уже пытались вступить в разговор со своим спасителем. И когда он вернулся после разведки назад, Тимофей прошептал, будучи, впрочем, в полной уверенности, что он кричит во всё горло:
— Федя, здорово! Что это с нами? Я думал, тут и помрём… Не знаю, сколько вот так лежим.
Кирилл и Петя тоже старались что-то сказать, но разобрать их шелестящие речи было нельзя.
Каюр обрадовался и удвоил свои усилия. Он успокаивал больных, трогательно заботился обо всех сразу и каждом в отдельности, беспрерывно поил их слегка подсоленным чаем и очень скоро, узнав, что рвота у них давно прекратилась, начал понемногу кормить. Путешественникам становилось легче на глазах. Они охотно ели маленькие сухарики, пили куриный бульон из кубиков, и, наконец, Кирилл попросил:
— Федь, не поверишь! Аппетит появился. Может, мяса? У нас там наморожено полно. Если всё песцы не украли, можно сварить. Ты как?
— Я-то? Ты мне скажи, Кирюха, потрох ты ел? Эвон-то, Хозяина шкура. Это уж вы без меня — и добыли и кухмарили. Вы все потрох евонный ели? Во-о-о-о! От того и болешь, робяты!
И каюр объяснил постепенно приходящим в себя москвичам, что с ними произошло. Печень морских животных — нерпы и даже моржа, у северян считается лакомством. Да, кроме того, она хорошее противоцинготное средство. Местные едят печень и в сыром, и в варёном виде. Всем хороша печёнка, но! Не белых медведей. У «Хозяина» она ядовита так сильно, что если съесть даже немножко, то получишь сильное отравление. И симптомы как раз такие: головная боль, резь в желудке, рвота, страшная слабость. И ещё! Начинается сильное шелушение кожи рук, а иногда и лица. Он сетовал и ругал себя, что не предупредил неопытных москвичей.
— Понимашь, Тимоша, вот ты возьми собачек. Жрёт что не поподя, о дай ты ёй потрох, ливер-от ентот, не есть! Нюхать-нюхат, а не есть. Зверь, он всё-о-о сображат!
— Ну конечно! Теперь я понял, — несколько приободрился Решевский. — Я поначалу вообще мяса не ел — не хотел. Я гречку лопал. А был как раз дежурный, вот и решил: возьму печёнку. Сделаю ребятам побольше. Пусть поедят — полезно, вкусно! А то ещё упрёт кто-нибудь, не песцы, так поморник. Слышь, Федь, они поели и обоим стало хреново, особенно Петровану. Я носился как угорелый, их лечил. и им полегчало.
— Сколь они промаялись, Тима? — прищурился Фёдор.
— Дня так три, потом стало лучше. В самый раз. Дня три, дольше редко. И тут, я, болван, им снова добавил и сам на этот раз вляпался. Они, слава богу, есть захотели. Ну я и постарался — сварил печёнки, и мы её вместе умяли. Остальное ты видел.
— Кирилл Игнатьевич, — попросил Петя. — Может хватит? Поехали отсюда. Мы тут вместо… — он запнулся, посмотрев на каюра, и продолжил уже другим тоном, — в общем, мы тут три креста оставим однажды. Верно, Тим?
Решевский промолчал, но было видно, что он «согласен с предыдущим оратором».
— Хорошо, — после небольшой паузы кивнул Кирилл, читавший переданное ему Федей письмо от Лизы, которая тоже звала его домой. — Мы немного окрепли. И раз все твёрдо решили отправляться в Москву, так и сделаем. Выспимся, а завтра по коням.
— Пойду собачек кормить, однако. Дать им пеммикана… Не, хватит чаек. Тех розовых, что я по дороге подстрелил, — Фёдор повернулся к своим стоящим в стороне нартам, как вдруг Решевский вскочил, как ужаленный.
— Каких розовых чаек? — воскликнул он, — ты видел когда-нибудь розовых чаек?
— Не! Таких? У них перо как… Сам погляди. Розовые, знаш…
— Покажи! — потребовал, всё больше возбуждаясь, орнитолог.
— Вот, гляди. Я и то подумал,
