люди; вся эта история – якобы сначала приставал, а потом мстил, всячески унижая Друнину в институте, – слишком не вяжется с его обликом. Вот история со Щипачевым – да, в это я больше верю: он предложил Друниной занести стихи в редакцию “Октября”, где заведовал поэтическим отделом, и назначил почему-то очень позднее время, а когда она пришла, начал к ней в пустой редакции приставать. Она довольно резко его осадила, он не отставал: “А зато у вас на всю жизнь останутся воспоминания о том, что вы были близки с большим советским поэтом!” Вот в историю про “любовь большого советского поэта” я верю. А с Антокольским… Я могу согласиться, что он ее ругал как поэта, но что в основе этой неприязни были отвергнутые притязания – это уж, как хотите, не в его духе. Когда в эпоху борьбы с космополитизмом Антокольского выгоняли из Литинститута, Друнина резко выступила против него на собрании, ей потом это всю жизнь припоминали. И хотя выступать на подобных собраниях против человека, которого топчут, нельзя ни при каких обстоятельствах, тут я могу ее, что ли, понять: не в том дело, что она мстила за харассмент, а в том, что не всегда владела собой и могла под горячую руку наговорить всякого. Нрав у нее был такой, что она однажды, когда офицер ей на фронте нагрубил, выхватила пистолет (и угодила на гауптвахту); в мирной жизни характер у нее не исправился. Понимаете, они все-таки были надломленные люди, и к невоевавшим “старикам” было у них снисходительное, иногда даже пренебрежительное отношение, хотя Антокольский и потерял на войне сына. Выступил же Слуцкий против Пастернака, чего всю жизнь не мог себе простить, хотя то его выступление было самым невинным из всех прозвучавших на писательском судилище; ну, и она могла… Этот надлом психологически объясним, только не Антокольский тут виноват. Есть еще темный слух, что Симонов притязал и был отвергнут – этим объясняется ее долгое невступление в Союз писателей. Отношения у них наладились, когда она стала женой его друга Каплера.
С Каплером сразу начался роман, который для обоих был и счастливым, и мучительным. Он был женат, она замужем, оба были людьми долга, и Друнина особо пишет в очерке о нем, что он постоянно страдал от чувства вины – не только перед неудачниками, перед всеми решительно! В судьбах Друниной и Тушновой вообще многое шло параллельно, только Тушнова была старше на тринадцать лет и всегда скрывала возраст; примерно в это же время завязывается у нее такой же бурный, яркий и мучительный роман с Александром Яшиным, прозаиком безусловно первого ряда (“Рычаги”) и отличным поэтом. Яшин из семьи не ушел, бесконечно метался, Тушнова умерла от рака в пятьдесят три года, Яшин ненадолго ее пережил и от той же болезни умер три года спустя. А Каплер из семьи в шестидесятом ушел, Друнина развелась со Старшиновым, и начались пятнадцать лет почти безоблачного счастья.
Я, кстати, думаю сейчас: почему так многое в этом их романе меня откровенно раздражает, хотя я пытаюсь рассказывать по возможности нейтрально? Ну, к примеру: Каплер отправляет ее в Коктебель поездом, сам остается в Москве вести “Кинопанораму” и отправляет телеграмму в поезд – пассажиру Друниной, вагон такой-то, место такое-то, текст “Доброе утро”. Ну, во-первых: что должен чувствовать пассажир, получив телеграмму из дома? Во-вторых: сколько людей надо привести в движение, интернета нет, мобильников нет, какие силы и деньги надо затратить, чтобы на следующее утро после разлуки устроить любимой такой сюрприз! Развлечения советского богатого сценариста ленинской темы, скажет иной недоброжелатель. Но подспудно-то в основе этого раздражения – именно сознание, что эти двое могли себе позволить красивую любовь и взаимную заботу именно потому, что принадлежали к верхнему слою: тут тебе и Коктебель, и дома творчества, и заграница, и все-таки оба не ссорились с властями и не произвели ничего особенно значительного…
Благополучие это кажущееся. Они заплатили другим: она – войной, он – двумя отсидками совершенно ни за что, причем оба не поколебались в глубоком патриотизме, и это не рабство, а благородство, как его тогда понимали; им действительно казалось, что лучшая на свете страна, заглянувшая в будущее, иногда делает отдельные ошибки. И обоим приходилось бороться с очень сильным предубеждением окружающих: Каплеру – с мнением, что ему, как несостоявшемуся любовнику дочери вождя, делали какие-то особые поблажки и что вообще он был даже в лагере на особом счету, не будут же уничтожать сценариста, заложившего основы советской Ленинианы (и не таких людей уничтожали, соратников самого Ленина со свету сживали очень свободно). Друниной же пришлось всю жизнь бороться с мнением некоторых невоевавших людей, что женщина, особенно красивая, на войне выживает понятно каким образом и что все ее подвиги заслужены именно таким трудом; Окуджава об этих сплетниках высказался вполне определенно: “Вы наплюйте на сплетников, девочки, мы сведем с ними счеты потом”. Женщине на войне трудно не только потому, что она вообще для ратного труда не создана, а потому еще, что вокруг нее ежедневно рискующие жизнью мужчины, многие из которых думают, что этот риск снимает все ограничения и нужно успеть напоследок… Это предубеждение было живуче – и, возможно, именно оно предопределило ее болезненное отношение к любой попытке ухаживания: она больше всего боялась, что скажут – вот, мол, делает карьеру так же, как на фронте… Это было бы подло, этого она допустить не могла, отсюда и ее бешенство в ответ на заигрывания. С Каплером она оттаяла, потому и настоящий расцвет ее пришелся на поздние годы, от сорока до пятидесяти, хотя радикальность суждений никуда не делась.
Разумеется, Каплер часто бывал объектом начальственного гнева, а Друнина – холодноватости со стороны коллег; ей пеняли, что она злоупотребляет фронтовым опытом и, что называется, никак не вылезет из шинели. Но тут я должен ее защитить: ей ставят в упрек то, что было ее трагедией, а никак не виной. Она действительно в каком-то смысле не могла демобилизоваться, и все преимущества, которые она получала как ветеран, с лихвой покрывались минусами этой позиции, вечными неврозами и вечным фронтовым максимализмом. Трудные были у нее и отношения с дочерью: та вспоминает, что отец всегда ей больше сочувствовал и, казалось, в отрочестве лучше ее понимал. Друнина несколько смягчилась к старости, и с внучкой ей уже было проще ладить. В их союзе с Каплером она была, пожалуй, более волевой стороной, заставляла его бороться с возрастом, совершать долгие пешие прогулки и купаться в весеннем ледяном море. Каплер окружал ее заботой и поклонением, не
