Теперь же он намеревался просто ускользнуть — возможно, в Ирландию или же в Данию — и уж оттуда договориться с Мэри о встрече где-нибудь за пределами Англии. Для этого требовалось преодолеть две преграды: сначала скрыться от представителей закона, которые теперь повсюду преследуют его, и, что более важно, держаться подальше от Ньютона, до тех пор, пока не появится возможность уйти морем. По этой самой причине он путешествовал по Северному Уэльсу, постоянно меняя направление, принимая все возможные меры предосторожности. Находясь в Аберистуите, например, так ни разу и не поинтересовался лодками, словно бы отметая саму возможность путешествия по морю. Он додумался надевать перчатки всякий раз, как выходил из дому, стремясь спрятать от посторонних взглядов искалеченные пальцы, а трость весьма кстати помогала ему скрыть небольшую хромоту. Волосы ему удалось покрыть париком; приходилось также обуздывать собственный нрав, он превратился в делового человека, придерживавшегося весьма консервативных взглядов, даже чересчур консервативных. До тех пор, пока полицейские ищейки не потеряют его след, ему ни в коем случае не следует предпринимать решительные шаги. Вторым препятствием была сама Мэри. Она должна быть готова отправиться за ним хоть на край земли, как только он позовет ее. Иначе… любые размышления на подобную тему лишь усиливали его сомнения.
Он задремал.
Огонь в камине согревал его уютную спальню, которую почти целиком занимала гигантская дубовая двуспальная кровать; плотный обед: горшочек тушеного мяса, хлебный пудинг, эль — все это способствовало умиротворению и расслабленности, охватившим его после первых же абзацев письма, обращенного Мэри… Его охватило ощущение полета, и в наступившем полузабытьи ему представлялось, как он закидывает удочку, как рыба клюет на приманку и как он вытягивает ее из воды… затем он увидел, как на теле рыбины вдруг проступают черты лица его матери, вот они сменяются лицом его друга, любовницы, ребенка, тюремного надзирателя, судьи, покровителя… его прошлое словно бы закручивалось вокруг него, увлекая его в эту унылую воронку. Если бы он только мог рассказать о себе все, как это делают католики на исповеди…. и даже более того. Ему не хотелось ничего скрывать, хотелось извлечь из собственной души все низости, подлости и пороки, выложить их на страницы своего письма, чтобы они уж больше не смущали и не мучили его сознание.
После часа подобных размышлений он вдруг, к собственному неудовольствию, обнаружил, что настроение его резко изменилось. Словно он после долгого и утомительного путешествия вдруг обнаружил, что стоит на самом краю гигантской скалы и властный внутренний голос командует ему: «Прыгай! Лети!»
Он вышел из дому в промозглый зимний день — свинцовые облака, серое море, мрачный и безлюдный пейзаж — и отправился по тропинке, по которой, как ему говорили, любили ходить многие. Холодный ветер хлестал в лицо, мороз проникал в башмаки и прихватывал кончики пальцев на ногах, проскальзывал в крохотные бреши не по-зимнему легкой одежды, наскоро накинутой на плечи, покусывал кожу, и вскоре волны дрожи стали прокатываться по всему телу, заставив его укрыться в жарко натопленной спальне, словно в берлоге.
Этим вечером он больше не станет трудиться над письмом, решил он. Все, что он успел написать, послужит своего рода прологом. Ему необходимо выспаться этой ночью, прежде чем он сядет сочинять следующее письмо.
16 ноября
Моя дорогая Мэри,
Я родился в середине прошлого столетия в Мортраме, Лангдейл, Чешир. Мне думается, что в детстве мы не слишком-то задумываемся, какие события формируют наш характер. В моем случае сыграли роль самые противоречивые обстоятельства: мне бы хотелось разобрать по порядку — и уж тем более рассказать тебе, — что я за человек, но всякий взгляд на самого себя у меня порождает лишь боль, искажается чувством несправедливости и замутнен множеством ошибок. Но я хочу, чтобы ты знала обо мне все, дабы ты смогла во всеоружии встретить те многочисленные измышления и нападки, которые возводятся на меня, и еще, как я уж раньше писал тебе, мне хочется, чтобы ты судила меня на основании достоверных свидетельств.
Мои родители были такими же скромными людьми, как и твои. Мой отец работал в лесах, принадлежащих лорду И. Моя мать была младшей из четырнадцати детей в семье школьного учителя. Нас же было всего восемь: моей матери пришлось похоронить трех дочерей и одного сына еще до того, как им исполнился год. Я же был самым младшим из всех оставшихся в живых детей. Самый старший брат был намного старше меня — разница в возрасте составляла почти одиннадцать лет; я полагаю, он покинул родной кров раньше, чем в моем сознании отложились воспоминания о нем. Приблизительно то же самое случилось и с моей старшей сестрой, которую отправили в услужение, когда ей едва минуло десять. Другая моя сестра была очень болезненной и все время оставалась дома, лишь изредка помогая матери по хозяйству.
Поскольку большую часть времени мой отец проводил вне дома, работая в лесах — сжигал дрова, готовя древесный уголь, валил лес, нарезал ивовые прутья для изготовления корзин, — меня воспитывала одна лишь мать, души не чаявшая во мне и моей сестре, которую я боготворил. Болезненность, что иногда присуща некоторым детям, придавала ей необычайную кротость и смирение, и оттого она казалась и вовсе безгрешной. Она была похожа на мою матушку, которая сама в то время— а мне тогда только минуло семь — начала постепенно чахнуть. Я так и вижу их глаза — большие, карие глаза, наполненные безмерной добротой и любовью ко мне, никогда более в жизни мне не доводилось почувствовать такой заботы о себе.
Деревня наша была чрезвычайно скромной — хотя и больше, нежели Баттермир, — и к нам всем относились весьма доброжелательно. Местный священник испытывал особую симпатию к моей матушке, и он частенько навещал нас, всякий раз непременно принося с собой какое-нибудь лакомство, которое его жена посылала кому-нибудь из нас. В то время я был смышленым и смелым мальчуганом, и священник любил задавать мне вопросы по тексту Библии, устраивал мне проверки и в награду за мои успехи частенько одаривал меня парой мелких монет. Однако даже такое сокровище было ничто в сравнении с той гордостью, которая переполняла меня всякий раз, как я давал повод моей матушке гордиться своим маленьким сынишкой.
Так мы и проводили время — иногда втроем, иногда вчетвером; в тех редких случаях, когда отец возвращался домой, он лишь немного нарушал сложившийся порядок. Он был до чрезвычайности предан матушке и сестрице моей, и времена эти теперь уж прошли безвозвратно. Все это длилось не так уж и долго, может, два года, ну, от силы, три, но даже сейчас я помню эту крохотную комнатенку, в очаге которой жарко пылали брикеты торфа, моя матушка читала нам, а моя сестрица шила, и лицо ее всегда лучилось поистине ангельской улыбкой. Я, позабыв обо всем, внимал матушкиному рассказу, иногда часами просиживая у нее на коленях и мало заботясь о том, что, должно быть, от моего веса у нее частенько болели ноги. А затем все мы шли спать, и это были самые безмятежные, самые невинные ночи в моей жизни.
Но однажды мой отец пришел домой и принес нам не слишком добрую весть: для лорда И наступили не лучшие времена и теперь уж он больше не нуждается в таком количестве слуг, и потому он просто уволил всецело преданного ему отца. После двадцати без малого лет изнурительной, тяжелой работы с мизерной оплатой. Поначалу мой отец не печалился: найдется для него другая работа, и такие перемены пойдут ему только на пользу. Мы всегда проявляли бережливость и не видели особых причин для беспокойства. Однако вскоре они появились, и наше беспокойство росло все больше в течение следующих нескольких недель, когда выяснилось, что тяжелые времена наступили не только для одного лишь лорда И, но и для всех остальных. Отец искал работу безуспешно. В это же самое время со мной случилось событие, само по себе незначительное, но имевшее самые ужасные последствия. Я влюбился всем сердцем, и если кто-то думает, что ребенок семи лет не способен на подобные чувства, то могу заверить тебя: со мной случилось именно это. Объектом моей пылкой страсти стала юная дочь лорда И. Она была всего на несколько лет старше меня, и мне не раз доводилось видеть, как она катается на своем пони, под присмотром конюшего и одной леди, которая, как я подозреваю, доводилась юной девушке тетей или же служила у нее гувернанткой. Едва увидев ее, я был совершенно покорен. Я не мог ни думать, ни говорить ни о чем больше с моей дорогой матушкой и сестрицей, которых поначалу забавляли мои разговоры, затем смутили, а в конце концов окончательно встревожили. Я умолял их не говорить ни единого словечка отцу, боясь — и я до сих пор уверен, что правильно опасался, — как бы он силой не заставил меня прекратить эту, на его взгляд, бесполезную и опасную игру. Все свое свободное время я проводил, раздумывая и составляя планы, как бы мне увидеться с ней или же ненароком попасться ей на пути. Мне было довольно одного лишь взгляда, украдкой брошенного на нее: на эту горделивую осанку, на прекрасное лицо с этими серьезными глазами, которые никогда не посмотрят на меня благосклонно. Возможно, я постепенно сходил с ума… ибо разве это не чистое сумасшествие?
