Галя положила ребенка на диван, нетерпеливо открыла письмо, стала читать, но, не прочтя и половины, вдруг пошатнулась и, бледнея, сдавленно воскликнула:
— Мама! Коля… убит!
Письмо выпало из ее рук.
Роза отшатнулась от нее и схватилась за спинку стула.
Мария Васильевна стояла словно оглушенная, не двигаясь и широко открыв глаза, затем в ее глазах выразились испуг и отчаяние, и она, всплеснув руками, тяжело опустилась на стул.
— О господи, — прошептала она бескровными губами.
Обхватив голову руками, Галя упала на диван и так замерла, только плечи ее чуть вздрагивали. Перед ее взором все вдруг померкло, будто она падала в пропасть, бездонную и темную, как ночь.
Заплакал ребенок, но молодая мать не слышала его, даже не повернула головы. Не отозвалась на его крик и Мария Васильевна, продолжавшая что-то шептать. Голова ее тряслась мелкой дрожью.
Тогда Роза, обведя обеих испуганными глазами, подбежала к дивану и, взяв плачущего малыша, прижала к своей груди.
Майское солнце буйно врывается в окна, ласкает своими лучами стулья, стол, скользит по детской кроватке, заглядывает в зеркало — и зеркало вспыхивает.
Под окнами в зеленых ветвях скворцы насвистывают радостные песни. В комнату доносится тонкий аромат цветущих роз. Вся природа приветствует торжествующую весну.
А на сердце Гали непроглядная, тоскливая осень.
Сидя у детской кроватки, она мрачно думала о будущем. Оно казалось ей жизнью без любви и радости, жизнью по обязанности. Никого и никогда она не сможет полюбить так, как Николая, никто не даст ей такой полноты счастья.
Почему так несправедлива к ней судьба? Ей двадцать четыре года, а что хорошего видела она в жизни? Детские годы были омрачены смертью родителей. Жила у ворчливой тети, которая частенько поколачивала племянницу. После окончания седьмого класса тетя устроила ее на курсы чертежниц.
Светлыми в ее жизни были дни, когда она полюбила Николая. Но коротка была их совместная жизнь. Началась война… И вот…
Первые дни Галя не верила письму лейтенанта Крошки, в котором он описывал, как Николай, окруженный во время боя группой вражеских солдат, взорвал себя и врагов противотанковой гранатой.
Она ходила потрясенная, но где-то в глубине сердца, всему вопреки, теплилась вера, надежда: а может быть, все-таки жив? Но вчера пришло письмо от сержанта Гриднева, в котором сообщалось то же самое, что и в письме Крошки.
И теперь Галя поверила. Она молча сидела у детской кроватки целыми днями, смотрела на маленького Коленьку и беззвучно плакала.
Мария Васильевна в тот же день, как получила роковое известие, слегла в постель и лежала тихая, отрешенная от мирской суеты. Она ни к кому не обращалась и не отвечала ни на чьи вопросы. Когда она закрывала глаза, ей казалось, что перед ней стоит Николай, и она протягивала к нему руки и ласково шептала: «Коленька, сыночек мой». Чтобы видеть его всегда перед собой, Мария Васильевна часто лежала с закрытыми глазами.
Все эти дни в доме стояла тягостная тишина, нарушаемая лишь плачем ребенка да щебетанием птиц под окнами.
Под вечер пришел Тимофей Сергеевич. Сутулясь, он прошел в свою комнату. У него было свое горе. Его единственный сын-летчик погиб во время воздушного боя над Краснодаром. Но он не сказал об этом никому, а запрятал свое горе поглубже в сердце, и ни Галя, ни Мария Васильевна в эти дни, когда он утешал и подбадривал их, не догадывались ни о чем.
Сняв пиджак, Тимофей Сергеевич вошел в спальню, наклонился над детской кроваткой и кивнул Гале:
— Спит, постреленок.
Галя промолчала. Словно продолжая ранее начатый разговор, Тимофей Сергеевич проговорил:
— Не вешай нос, Галя. Что поделаешь?.. Война… многих людей она унесла. Ты еще молодая, зарубцуются раны в сердце…
«Эх, не те слова говорю, не те», — вдруг с досадой подумал он, доставая кисет с табаком и пряча его обратно.
По щекам Гали покатились слезы. Тимофей Сергеевич растерянно кашлянул и погладил ее по голове.
— Плачь, пожалуй, плачь, пусть горе слезой изойдет, — со вздохом произнес он. — Хуже, когда человек закаменеет… Эх, Галочка… Разве одного Николая война сгубила? Он погиб за правое дело. Ты должна это понимать. — И вдруг махнул рукой и ругнулся: — Э, леший меня забери! Ты извини меня, это я себя ругаю — до старости дожил, а утешать не научился. Слова какие-то не те на язык лезут.
Галя утерла платком слезу и с грустью проговорила:
— И не надо слов. Какие бы хорошие ни говорились, но его не вернешь. Вот сержант Гриднев пишет мне бодрые слова, а я читаю, и сердце еще больше разрывается от горя.
Она протянула ему смятое письмо. Тимофей Сергеевич достал из кармана очки и начал читать. Прочтя, он немного помолчал, потом спросил:
— Скажи, Галя, ты гордишься подвигом Николая?
— Да, конечно, — ответила она и дрогнувшим голосом, в котором звучало отчаяние, воскликнула: — Но не надо меня утешать!..
В кроватке завозился ребенок, и Галя склонилась над ним. Тимофей Сергеевич вышел из спальни. Пройдя к Марии Васильевне, он сел на стул около кровати и заговорил:
— Не спишь, Маша? Как самочувствие? Негоже все время лежать в постели, надо силенок набираться. Что я Савелию скажу, если не сохраню тебя? Он последние волосы на моей голове выдерет. Ты уж пожалей меня.
Мария Васильевна открыла глаза, посмотрела на него и надломленным голосом тихо сказала:
— Никак не приду в себя… Словно обухом ударили… Одна осталась, как перст… Вот старость-то какая наша… Кому я теперь нужна?
Тимофей Сергеевич несогласно покрутил головой.
— А Савелий? Чего забываешь о нем?
— И его, наверное, замучили фашисты. Он же сам знаешь какой.
Он развел руками в знак удивления:
— Рано хоронишь старика. Я был сегодня в партизанском штабе, и мне сообщили, что он жив и здоров, шлет привет.
Ее глаза потеплели, а где-то в их глубине появилось даже любопытство.
— Что же ты сразу не сказал? — укорила она его.
— Как это — сразу, — хитро прищурился Тимофей Сергеевич. — Сразу, только с предисловием.
— Что же он там делает?
— А это секрет, об этом не говорят.
У Марии Васильевны вырвался вздох:
— И как он там один?
— В партизанском штабе мне сказали, что если у тебя в чем будет нужда, обращайтесь к ним, помогут.
— Ничего мне не надо, — равнодушно произнесла она.
Однако известие о муже заметно взбодрило Марию Васильевну. Она даже приподнялась на локте, заговорила:
— Что за люди фашисты? Посмотреть бы на одного, — ее лицо исказилось, словно от боли. — Какие матери произвели их на свет? Господи, как земля терпит таких зверей!
Она сжала в кулак худую, сморщенную руку, около тонких бескровных губ резко обозначились складки.
— За святое дело погиб Коленька…
При этих словах ее седенькая голова вдруг затряслась, а глаза затуманились. Мария Васильевна откинулась на подушку и уже слабым голосом проговорила:
— Ох, чувствовало мое сердце беду… Сны нехорошие снились…
Тимофей Сергеевич вздохнул и глухо сказал:
— Такова война… Много жен и матерей плачут…
Он полез в карман за кисетом.
— С твоего разрешения закурю, — сказал он, скручивая цигарку.
— Кури, — безразличным тоном ответила она.
Из спальни торопливо вышла Галя с испуганным выражением на лице.
— Мама, — в ее голосе чувствовалась растерянность. — Ой, мама, что же теперь делать?
Но, глянув на Тимофея Сергеевича, она смущенно умолкла.
— Что случилось, доченька? — встревожилась Мария Васильевна.
Галя опять взглянула на Тимофея Сергеевича. Он понял, что в его присутствии она не решается заговорить. Встав, он сказал:
— Пойду-ка я к себе, надо подготовиться к лекции.
Когда он ушел в свою комнату, Галя с дрожью в голосе проговорила:
— Мама, у меня пропало молоко. Чем я буду кормить Коленьку? Он плачет.
Тревога молодой матери передалась Марин Васильевне. Она торопливо поднялась с кровати и стала одеваться.
— Надо сходить за молоком, — сказала она. — А ты беги к врачу. Молоко исчезло от переживания. Ох, господи, все напасти на нас…
Войдя в свою комнату, Тимофей Сергеевич сел за стол и обхватил руками седую разгоряченную голову.
«Война, война, — размышлял он, чувствуя, как сердце сжимают невидимые обручи. — Сколько горя ты приносишь. Утешаю Галю, а сам рыдать готов. Она молодая, у молодых быстрее раны зарубцовываются. Она еще сможет полюбить, найти утешение. А я? Кто вернет мне сына? В нем вся моя жизнь была. И вот нет его… Я сам старый вояка, понимаю, что за Родину, за счастье людей отдают жизнь наши сыновья. Умом понимаю, но сердцу-то не прикажешь, оно скорбит, скорбит…»
Плечи старика вздрагивали, и во всей фигуре было столько безысходного горя, что, если бы кто увидел его сейчас, решил бы: «Конченый человек, немного протянет».
