— Чего это вы захандрили? — крикнул он.
Она посмотрела на него и опустила глаза, ничего не ответив. Тогда врач подошел к ней.
— Что с вами? Рана заболела? — спросил он, заглядывая ей в лицо.
Голос у него был немного хриплый, как будто простуженный, но теплый, искренний.
Таня смущенно улыбнулась и сдавленным голосом проговорила:
— Погиб человек, которого я очень уважала. А у него остались жена, мать и ребенок… Так жалко.
Хирург нахмурился и пожевал губами, не зная, что сказать. Он сел рядом и стал смотреть на море с таким выражением на лице, словно решал в уме сложную задачу. Таня отерла платком слезы и тоже нахмурилась, поджав губы. Она представила себе, какое горе принесет извещение о смерти Николая его семье. При этой мысли спазмы снова сжали горло.
Кузьмичев неожиданно повернулся к Тане и, по-приятельски глядя ей в глаза, сказал:
— Хороший, говорите, человек погиб? Хороших людей жалко. Как его фамилия?
Когда Таня назвала фамилию, он изумленно поднял брови и воскликнул:
— Легенда! Никто его не видел мертвым!
Он достал из кармана свежий номер флотской газеты, привезенной ночью из Геленджика, и ткнул пальцем в заметку, озаглавленную «Советский моряк в плен не сдается».
— Вот читайте, — сказал он. — Об этом самом Глушецком написано, что он предпочел смерть плену. Всенародно похоронили, так сказать. А спрашивается, кому же я делал операцию? Этому же самому Глушецкому!
— Доктор, вы правду говорите? — с дрожью, словно задыхаясь, спросила она.
В его глазах появилась колючая насмешка, и он с веселой строгостью заявил:
— А я всегда правду говорю.
— И он жив?
Хирург пожал плечами:
— Думаю, что выживет. Организм у него крепким.
— Но ведь он бросил под себя противотанковую гранату. Она гусеницы танков рвет. Как же он мог уцелеть?
В голосе Тани слышалось недоверие. Кузьмичев опять пожал плечами и чуть улыбнулся.
— По-видимому, в момент взрыва между ним и гранатой оказался гитлеровец. Однако дырок в теле у него было немало, два часа штопал. Крови много влили в него. Но, повторяю, организм у парня крепкий…
Хирург потер виски и устало зевнул. Он не сказал Тане, почему фамилия Глушецкого запала ему в голову. Зачем хвалиться тяжелой и сложной операцией, когда результат еще неизвестен. Глушецкий может выжить, если у него не ослабнет воля в борьбе за жизнь. Об этом хирург сразу подумал, когда увидел разведчика на операционном столе. Осмотрев раненого и услышав от бойцов, принесших Глушецкого, что раненый пролежал сутки на нейтральной полосе, не приходя в сознание, хирург безнадежно махнул рукой и сказал: «Операция едва ли спасет этого человека». Тогда один из бойцов с укором сказал: «Человек дрался до последнего, ничего не жалел, не сомневался. А вы сомневаетесь, ручки свои бережете. Рыба вы с холодной кровью, а не советский врач!» Кузьмичев обиделся и выгнал его из госпиталя, а потом несколько минут ходил вокруг операционного стола, сердито ворча и потирая кулаками виски. Остановившись около ассистента, он буркнул: «Будем оперировать». Все свое мастерство, весь опыт вложил хирург в эту операцию. Когда спустя два часа операция закончилась, он устало опустился на табурет и сказал: «Грузить на мотобот в первую очередь». А когда раненого унесли, Кузьмичев заявил ассистенту: «Этот разведчик выживет лишь в том случае, если его душевные силы превысят физические. Мне хочется верить, что он обладает сильной волей».
Поднявшись, Кузьмичев сделал глубокий вдох и лукаво покосился на Таню:
— Вернул ли я вам хорошее расположение духа?
— Спасибо, доктор, — растроганно произнесла Таня, зардевшись. — Вы сообщили такое, что… — И, не договорив, она доверительно улыбнулась.
— Чтобы больше нос не вешать, — с притворной строгостью сказал Кузьмичев. — Сегодня ночью мне должны привезти удочки. Будем с утра ловить рыбу. Я любитель. Днем будем уху варить. Согласны?
— Конечно, — весело кивнула головой Таня.
После обеда Таня села писать письмо Гале. Она опасалась, что слухи о смерти Николая могут дойти до его семьи и вызвать отчаянье, а ей не хотелось, чтобы Галя и мать Николая переживали напрасно.
Сдав письмо госпитальному почтальону, Таня опять пошла на берег. После разговора с хирургом к ней вернулось спокойствие, лишь в глубине души теплилось какое-то неосознанное, смутное чувство тревоги.
К вечеру погода ухудшилась. С запада подул ветер, нагоняя кучевые облака. Небо словно заляпали грязными тряпками.
Море посерело, взбугрилось волнами с причудливыми белыми гребнями из пены. Все яркие краски исчезли, стало уныло, как поздней осенью. Около берега беспокойно закружились чайки. Их тоскливый писк разносился далеко, заставляя тревожиться сердца.
Таня стояла у камня лицом к ветру. Мутные волны с уханьем разбивались о прибрежные камни, оставляя на берегу фантастические кружева из пены, обдавая все кругом мелкими брызгами. Соленые капли катились по ее лицу, ветер трепал волосы, но она не уходила. Эта девушка из Севастополя любила море в любую погоду. Ее сердце замирало от страха и восторга при виде плывущих по небу отяжелевших черных туч, ревущих волн, поднятых яростным ветром и буйно гуляющих по водному простору. Разбушевавшееся море будто вливало в нее часть своей могучей энергии, у нее словно вырастали крылья, как у буревестника, и ей хотелось парить над рокочущими волнами, ощущая под крыльями тугие порывы ветра.
Так и сейчас. Ветер дул Тане в лицо, заставляя щурить глаза и ежиться, холодные соленые брызги окатывали ее с ног до головы, но она, казалось, не чувствовала ни ветра, ни этих соленых брызг. Смутное чувство какого-то беспокойства, появившееся у нее после того, как написала письмо родным Глушецкого, исчезло. Всем своим существом она ощущала, как у нее крепнут силы, твердеет сердце, размякшее было в последние дни. И ей казалось, что грозный шторм бушует сейчас по всей стране, от Черного до Белого моря, и нет в стране равнодушных к нему людей.
А там, за бушующей грядой волн, за горным горизонтом родной Севастополь, такой далекий сейчас и в то же время такой близкий.
Таня прикрыла глаза, и перед ее мысленным взором предстал город, но не тот, разрушенный и опустошенный, а тот, прежний. Вот нарядная Графская пристань, площадь Ленина, всегда веселый Приморский бульвар, где каждое воскресенье звучала музыка, белые дома, амфитеатром поднимающиеся над морем, аллеи каштанов и акаций, голубые бухты. Неужели это было? Да, было, было. И будет, будет!
Мы вернемся, родной Севастополь, изгоним фашистских извергов, залечим твои раны, ты станешь еще красивее, наряднее. Жди нас, мы идем, идем грозной поступью и не остановимся до тех пор, пока не свернем шею фашистской гадине.
Жди, жди…
Таня стояла на берегу до тех пор, пока не раздался сердитый голос хирурга.
— Глупая девчонка! — кричал он с порога. — Грипп заработаешь! Марш в палату!
Таня чуть усмехнулась. Что он понимает?!
Она махнула ему рукой и опять повернула лицо навстречу ветру.
Книга 2. Новороссийск — Севастополь
Глава первая
1
Ночью над городом разразилась гроза. Раскаты грома переполошили раненых в госпитале. Раздались испуганные крики: «Бомбят'» Кто-то принялся колотить костылем о пол, требуя нести его в бомбоубежище. Тревога улеглась, когда хлынул дождь. Послышались шутки в адрес тех, кто горазд поднимать панику. Дождю были все рады. Много дней подряд стояла жара, и раненые изнывали в душных палатах.
Окна не стали закрывать. Порывы ветра несли прохладу и запахи дождя.
Николай Глушецкий не слышал грозы. Он открыл глаза, когда взошло солнце и началась утренняя суета. Не поднимая головы, обвел взглядом все, что окружало его: голые стены, высокий потолок, пять коек, на которых лежат забинтованные люди, столик и белый шкафчик. Где он? Как оказался тут?
Около столика стояла молодая женщина в белом халате. Из-под косынки выбивались вьющиеся светлые волосы. Глушецкий напряг память, пытаясь хоть что-нибудь вспомнить.
Женщина повернулась и встретилась глазами с его взглядом. Какое-то мгновение она смотрела, не двигаясь, с любопытством, потом подошла и склонилась над ним. Глушецкий увидел, что она еще совсем девчонка с наивными серыми глазами, припухлыми губами и с конопушками на носу.
Он не знал, что сестра уже не раз стояла над ним. Каждый раз она видела в его глазах страдание и боль. А вот сейчас в них было другое выражение, казалось, глаза чему-то удивляются. Это и обрадовало ее и встревожило. Бывало, перед смертью раненый приходил в себя, разговаривал, а потом закрывал глаза — уже навсегда.
— Как вы себя чувствуете?
Глушецкий хотел ответить, но спазма сдавила горло. Девушка улыбнулась и выбежала из палаты. Через несколько минут она вернулась, а следом за ней вошел высокий седой человек в халате нараспашку.
