Прежде чем ответить, Джей сделал одну очень странную вещь. Сунув руку в ящик стола, он извлек оттуда какой-то продолговатый предмет, похожий на сигару. Это и была сигара. Джей сорвал шуршащую целлофановую обертку и откусил кончик.
— Ты собираешься курить?
— Да, мне хочется.
— Хочется?…
— Мне нравится вкус сигар. Я закуриваю одну в месяц. Одной-двух затяжек мне хватает.
Я снова вспомнил ту ночь, когда познакомился с Джеем.
— Это, случайно, не та сигара, которую Элисон дала тебе в Кубинском зале?
— Та самая, Билл. Я приберегал ее для особого случая.
— Для какого именно?
Он посмотрел на меня долгим взглядом:
— Я расскажу тебе то, чего еще никогда и никому не рассказывал. Только сначала открой окно, о'кей?
Окон в комнате было два, одно выходило на улицу, второе располагалось над лестницей, по которой мы сюда поднялись. Я поднял рамы, и в квартиру ворвался холодный ночной воздух.
Джей тем временем сходил в кухонный закуток и, набрав под краном почти полный стакан воды, вернулся к столу.
— Открой и дверь тоже.
Я подчинился. Джей достал ингалятор и несколько раз вдохнул. Когда он отнял от губ трубку, изо рта его вырвалось полупрозрачное облачко лекарства.
— О'кей. — Он придвинул стакан с водой поближе и закурил сигару. Сначала он подул в нее, заставив огонек на кончике замерцать, затем посмотрел на меня, кивнул, набрал полный рот дыма и держал до тех пор, пока его зрачки не начали расширяться. Затем Джей выпустил дым вверх, и он растаял на сквозняке так быстро, что я не успел почувствовать никакого запаха.
— Вот, хорошо… — Он бросил негромко зашипевшую сигару в воду, закрыл глаза и несколько мгновений сидел неподвижно, словно заново переживая те ощущения, которые дал ему сигарный дым. Потом его лицо покраснело. Джей сильно закашлялся и снова вдохнул лекарство из ингалятора.
— Все в порядке… — проговорил он. — Я в норме. Глупо, конечно, можно даже сказать — самоубийственно глупо. — Он раскашлялся сильнее, но лицо его улыбалось. — Ползатяжки, и я… — Джей снова кашлянул. — И я уже разваливаюсь на кусочки. Легочная ткань реагирует слишком быстро. — Он глубоко вдохнул кислород из маски. — Глупо, да, но мне нравится. Это мое единственное баловство, Билл. Ползатяжки раз в месяц — вот все, что я могу позволить себе теперь. — Он смахнул в ящик стола зажигалку, еще раз откашлялся и сплюнул комок мокроты в мусорную корзину.
Я встал, чтобы закрыть окна и дверь.
— Ты что-то собирался мне рассказать.
— Верно. В ту ночь моя мать уехала, и я никогда больше ее не видел. — Джей замолчал, и в глазах его отразилось нечто похожее на изумление чудовищностью и невероятной несправедливостью того, что он только что сказал. — Я, наверное, миллион раз спрашивал отца, куда она могла податься, но все происшедшее так сильно на него подействовало, что он отвечал всякий раз разное: то он уверял, что мама сбежала к любовнику, то говорил, будто не знает, а иногда утверждал, что она вернулась к своему отцу в Техас. Как-то он обмолвился, что запрашивал какую-то информацию в Хьюстоне. Однажды он и вовсе надолго уехал, даже не сказав куда, но я догадался, что он ездил ее искать. Теперь-то я думаю — отец все знал, просто мне не говорил. Возможно, он даже видел маму с другим мужчиной, но и это тоже только мое предположение. Наверняка я ничего не знаю. В последние годы у него было не все в порядке с головой. Когда отец умирал, он заставил меня пообещать: если я когда-нибудь снова увижу мать, я должен сказать ей, что он сожалеет обо всем, что он не переставал любить ее все это время и что он… Черт побери, он умирал совершенно сломленным человеком, Билл! Никому не пожелаешь видеть своего отца в таком состоянии. Его жизнь прошла впустую, он был пьяницей и жалким неудачником. Когда-то у него была и красавица жена, и сын, который, может быть — только может быть! — когда-нибудь стал бы играть в профессиональной бейсбольной лиге, но в одну ночь он лишился жены, а сын его превратился в инвалида, неспособного задуть спичку. И от этого удара он не оправился уже до самого конца.
Некоторое время мы сидели молча. Я не знал, что полезного и утешительного я могу сказать Джею. Если человек способен одновременно и ненавидеть своего отца, и жалеть его, то что-то в этом роде, наверное, испытывал в эти минуты Джей. Говорить ему это я, однако, не стал, а только смотрел, как поднимается и опускается «гармошка» компрессора в кислородном аппарате, пока за окнами летела к концу зимняя бруклинская ночь.
Однако прошло какое-то время, и Джей продолжил свой рассказ. Правда, он больше не обращался ко мне, а говорил, глядя в потолок комнаты, да и тон его не был исповедальным, ибо для исповеди необходим не только проступок, но и слушатель, способный дать ему моральную оценку. Теперь голос Джея звучал ровно и монотонно, словно он давал свидетельские показания на каком-то затяжном судебном заседании — показания, которые он давно заучил наизусть и которые, как ему уже стало ясно, ни для кого не представляют интереса. Возможно, подобный монолог не является лучшим способом избавиться от груза печальных воспоминаний и не приносит большого облегчения, но не следует забывать, что все мы когда-то были обезьянами, которые, сидя в кронах деревьев, почем зря драли глотки, изо всех сил стараясь быть услышанными и понятыми, стараясь найти собственный способ выражать мысли и чувства — и Джей в этом отношении тоже не был исключением.
После катастрофы, сказал Джей, ему понадобилось два месяца, прежде чем он почувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы поехать в Великобританию. К этому моменту было уже ясно, что профессионально играть в бейсбол он никогда не сможет. После того как он не появился в команде, тренеры «Янкиз» позвонили Джею и узнали о несчастье, а дополнительные подробности им сообщил его бывший школьный тренер. В конце концов руководство команды прислало ему сочувственное, но не слишком длинное письмо, в котором желало Джею скорее поправляться. Он в это время ежедневно выплевывал по ведерку мокроты и учился правильно пользоваться аэрозольным распылителем. Конечно, он пытался действовать битой и кое-как бросал на скорость, но это было все. И это стало для него сильнейшим потрясением — как, впрочем, и тот факт, что его мать до сих пор не вернулась домой. В этом отчаянном положении единственной опорой Джею могла стать только Элайза Кармоди, но ее еще предстояло найти. Джей написал ей и получил ответ. О несчастье он ей не сообщил. Несколько раз он пытался дозвониться Элайзе, но так и не сумел. И когда пришла осень, Джей собрал остатки полученных вместе с контрактом подъемных и купил билет в Лондон.
Он высадился на Пэддингтонском вокзале — исхудавший, с длинными волосами, почти без денег, но с горячим желанием во что бы то ни стало остаться в Лондоне — в любом его месте. Какое-то время он кочевал с места на место, ночуя у случайных знакомых и знакомых знакомых — приветливых и замкнутых, безработных моделей и непризнанных писателей, пристрастившихся к конопле бездельников и плотников, поигрывающих в свободное время на фортепиано. То, что он не совсем хорошо представлял себе устройство британского общества, избавило Джея от множества лишних забот и беспокойства. Впрочем, для оказавшегося в Лондоне американца это, пожалуй, имело не слишком большое значение, британцам же его непонимание скорее импонировало; они даже находили его «освежающим» (во всяком случае, так они утверждали). Лондонские девушки Джею, в общем, понравились, и он жалел только о том, что у него слишком мало денег, чтобы ухаживать за ними как следует.
Элайзу Джей нашел довольно быстро. Она жила в Челси, на Малбери-уок, в старинном особняке с глухими черными ставнями и стенами, увитыми плющом. Ее родителей почти никогда не было дома, и Джей с Элайзой могли встречаться прямо в комнатах. Как она сказала, ее отец занимался привлечением частных кредитов для строительства «Чаннела» — тоннеля под Ла-Маншем, который должен был соединить Англию и Францию. Низенький, толстый, с похожими на сосиски пальцами, мистер Кармоди ничего не понимал в двадцатилетних девушках. Джей видел его только раз, да и то издали, но этого хватило, чтобы он начал инстинктивно его побаиваться.
Элайза, однако, не выказала особой радости по поводу его приезда. Она не проявила вообще никаких сильных чувств. Джею она показалась какой-то удрученной или, вернее, усталой. Когда после своего приезда в Лондон он увидел ее в первый раз, Элайза играла с подругой в теннис на мягком земляном корте за домом, но была явно не в лучшей форме. На середине гейма она вдруг прервала игру и, отойдя в кусты, спокойно и по-деловому сорвала. Джей все еще был влюблен в Элайзу, и когда она сообщила ему, что беременна, он почувствовал и удивление, и гордость. Ты уверена, спросил он. Конечно — да, конечно уверена, сказала она. Но это мой ребенок? Правда, мой?… А чей же еще? За кого, черт подери, ты меня принимаешь? — сказала она.
