ползет по его распростертому телу, как ящерица по дереву.
Хруст его костяшек на ее скуле больше напоминает выстрел. Хрясь. Мама пошатывается, но выпрямляется опять и кричит:
– Не смотри, Колли!
У нее в руке высоко занесена над его головой сверкающая игла. Мгновение спустя она обрушивает ее вниз, и папа издает пронзительный крик.
– Закрой глаза, Колли! – говорит мама. – И больше не открывай, солнышко.
Но я не могу. Папа волочится к маме по земле, чем-то напоминая опарыша. Его глаз залит серебром. Она пытается от него отползти, но не успевает. Он ее нагнал. Его рука смыкается на маминой лодыжке.
«Прямо за тобой, – говорит Бледняшка Колли, – надо всего-то отойти на шаг назад».
Повторять мне не обязательно. Земля за моей спиной уходит вниз, и я падаю. В твердой почве образовалось углубление, что-то вроде впадины. По-видимому, ее вырыл какой-то зверь. Оглядевшись вокруг, я понимаю почему. Под тонким слоем пыли виднеются очертания скелета. Из земли торчат череп и берцовая кость. Из глазницы маленькими змеями вьются побеги какого-то ползучего растения. Прекрасно разбираясь в костях, я тут же понимаю, что когда-то они принадлежали корове – еще до того, как вижу колокольчик, тускло поблескивающий в свете луны.
«Хватай ее, – говорит Бледняшка Колли. – Ты сможешь».
И я поднимаю с земли берцовую кость.
«А теперь отдай ей, – продолжает она, – сейчас самое время».
От нее исходят яркое сияние, ярче света фар, в котором мы отбрасываем на пустынную, песчаную почву отчетливые тени.
– Мам! – кричу я, бросая ей кость, которая с глухим стуком падает рядом с ней.
Она смотрит на нее в полном изумлении. Папа опять тянется к ней, его лицо залито кровью.
Я зажимаю руками уши. А последнее, что перед собой вижу перед тем, как закрыть глаза, это мама – стоит на коленях в лунном свете и сжимает в руках кость, занеся ее высоко над головой.
Через какое-то время, когда мне кажется, что окрестный воздух успокоился, открываю их опять. Мама лежит рядом с закрытыми глазами. Я думаю, что она умерла, но она дышит, что уже хорошо.
На бесформенную груду, лежащую в свете фар, даже не смотрю.
ЖИРНЫЙ КРАСНЫЙ КРЕСТ.
«В глаз ему иглу воткни», – довольным тоном произносит Бледняшка Колли. Но я смайлик в виде кричащего в ужасе призрака. Я не могу переварить всего только что случившегося. По всему моему телу пробегают волны дрожи. Внутри ворочается какая-то влажная горячая жижа, и меня начинает тошнить.
Видя, что я расстроена, Бледняшка Колли тоже впадает в грусть. Превращается в холодный, серебристо-золотистый туман, диадемой опускающийся мне на виски. На деле это приносит огромное успокоение, поэтому сердце у меня в груди тут же угомоняется, а мир на периферии зрения останавливает свою пляску.
«Я всегда думала, что ты ненастоящая, кто-то вроде воображаемой подруги, – говорю ей я. – Но когда мама рассказала про вставку, мне подумалось, что в этом и в самом деле есть смысл, что у меня и правда наследственный умственный сбой. Так кто же ты такая, Бледняшка Колли?»
«Ты и сама это знаешь».
Теперь мир превратился в полную бессмыслицу, и все мои представления оказались ошибкой. Я произношу то, что у меня на сердце, хотя это и полная ерунда.
«Думаю… Я думаю, ты моя сестра».
«Правильно…» – удивленно тянет она.
«У меня болит бок, Бледняшка Колли».
«Я знаю, – отвечает она, – но тебе нельзя останавливаться».
«Я так рада, что ты рядом со мной».
Она протяжно вздыхает, простирается над моей головой и заключает меня в свои золотисто-серебристые объятия.
«Я тоже».
И вдруг я чувствую, что ее очертания начинают тускнеть.
«Дальше мне хода нет, – говорит она, – я все-таки все сделала правильно, так? Помогла, хотя порой меня охватывало такое замешательство… Всякие лоси, лососи…»
«Ты была просто великолепна, – говорю ей я, – озарила мне путь и нашла кость, чтобы его ударить».
«Марокко, Маврикий, Монако…».
Она тает, и вскоре от нее в воздухе остается лишь серебристая пыль. Голос слабеет и переходит в шепот.
«Мормоны, Мрак…»
«Подожди, Бледняшка Колли, подожди! – воплю ей я. – Стой!»
Она же мне так нужна. Мы с ней всегда были вместе.
«О, славно, – совсем тихо говорит она, – они пришли». В ночи блекнут даже серебристые искорки, и через секунду кроме завывания ветра уже больше ничего не слышно. Бледняшка Колли ушла. Как же мне тоскливо. Тоскливо и тяжело, ведь я только-только сообразила, кто она такая.
– Колли?
Мама пришла в себя. Ее глаза устремлены куда-то мне за спину, в сгущающуюся за светом фар папиной машины тьму. Там, на самой периферии освещенного пространства, что-то движется.
– О господи, – говорит мама, – они пришли.
Роб
Он ступает в круг света, как хозяин, хотя в некотором роде так оно и есть. Здесь много лет был его дом. Постарел, поседел, шерсть поредела и торчит клочьями. Но нашлепка из зубного цемента на голове в целости и сохранности. Впрочем, я узнала бы его и без нее. Будто услышав мои мысли, он поворачивается ко мне, скалится, и я вижу, что в его мощной челюсти не хватает пары зубов. Я вижу свое отражение в его золотистых глазах. В них – вся пустыня. Он до сих пор король.
– Замри, – тихо говорю я Колли, – и чтобы ни мускул не шевельнулся.
Попросить ее закрыть глаза на случай, если придется бежать, не могу. Хотелось бы, чтобы могла.
Потом подходят ближе и другие, выступая из тени густой стрельчатой травы. Наверняка вырыли где-то под забором проход. Их с полдюжины. У каждого желтые глаза, но чистокровными койотами их не назовешь. У одного на голове пружинится резвый хохолок. У другого золотисто-коричневая, как у немецкой овчарки, шерсть. Мягко ступая лапами, койот подходит к Ирвину и на миг останавливается. Потом опускает голову, хватает своими могучими челюстями отворот его брюк и тихонько, осторожно на себя тянет.
Ирвин шевелится, у него трепещут пальцы, а с губ срывается звук отвращения, словно ему в рот сунули какую-то мерзость. Койот замирает, потом тянет опять. Можно сказать, даже вежливо. Поиграем? Ирвин опять шевелит пальцами, будто в надежде, что ему протянут руку помощи.
Я могла бы схватить оружие в виде кости, которая лежит от меня в паре футов, скользкая от крови. Могла бы с криком броситься на собак. Возможно, это бы сработало. Я делаю глубокий вдох и мысленно рисую древо возможных решений. Вспоминаю Энни, ее хрупкие ручки и ножки, на которых так легко оставить синяки, взгляд ее больших глаз и ее веру в то, что мир –
