индивидуального лица артистической личности и творимой ею вещи. Заметим, что волнующий Булгакова вопрос о взаимоотношении религии и художественного творчества, культа и светской художественной культуры, покинувшей церковную ограду, подсказан проблематикой о. П. Флоренского, но разрешается по-своему: трагическая свобода искусства Нового времени неизбежна и должна быть изжита на автономных путях, среди всех подстерегающих искусство опасностей и искажений.
1917—1918 годы сообщают новый публицистический накал булгаковскому перу. Однако было бы упущением не упомянуть, что и во время, предшествующее грозному перелому и отмеченное в биографии Булгакова внутренней углубленностью, одной политической теме он отдавался с все возрастающим пылом – это тема религиозно-национального и государственно-исторического призвания России, тема мессианская и определенно «неославянофильская»: под скипетром «белого царя» провидится всемирное торжество православной культурной эры, идущей на смену самовоспламенившемуся огнем мировой войны новоевропеизму. Статьи и выступления этого цикла: предвоенные «Три идеи» (1913, название отсылает к соответствующим историософским схемам и пророчествам Достоевского и Соловьева), отклики на начало войны – статья «Родине» в газете «Утро России», вызвавшая горячее одобрение В.В. Розанова, и изданная вскоре отдельной брошюрой публичная лекция «Война и русское самосознание»; «Русские думы», опубликованные в декабрьском номере «Русской мысли» за 1914 год, и появившаяся в том же журнале уже после Февральской революции «германоедская», хотя и не лишенная исторической прозорливости, работа «Человечность против человекобожия. Историческое оправдание англо-русского сближения» – сплошь дышат взвинченной патетикой момента, проникнуты пьянящей верой в чудесное избавление и возвышение России, которая еще недавно виделась повисшей над пропастью, – благодаря внезапному историческому виражу. «В его думах о России, ее судьбе, судьбе царя был безумящий его хмель – что-то общее с хмельными идеями Шатова у Достоевского», – вспоминает близко знавшая в эти годы Булгакова Евгения Герцык[550].
Этот взгляд на войну и на Россию в войне в общем разделялся и другими мыслителями булгаковского круга, захваченными сходным национально-патриотическим и религиозно-мистическим настроением; в той же журнальной книжке, где появились «Русские думы», были напечатаны «Война и мировая задача России» Е.Н. Трубецкого, «От Канта к Круппу» В.Ф. Эрна, «О поисках смысла войны» С.Л. Франка, «Вселенское дело» Вяч. Иванова. Другими словами, номер «Русской мысли» фактически представлял собой этапный в «веховской» цепочке форум русских религиозных мыслителей, итоги которого проливают контрастный свет на суть и смысл завершительного сборника тех же, условно говоря, «веховцев» – «Из глубины» (1918).
Булгаков – его виднейший участник. Присоединению к этой последней крупной духовной акции, предпринятой на родине «небольшим количественно и невлиятельным исторически меньшинством»[551], у Булгакова предшествовала организационная деятельность на Всероссийском церковном соборе 1917—1918 годов, составление некоторых его важнейших документов. Но если в эти месяцы он, только что принявший священство, твердо и бодро чувствовал себя на церковной почве (полоса сомнений будет пережита потом – в Крыму, где он ненадолго осел, пробравшись к семье через фронты гражданской войны, а затем – в первую пору изгнания), то диалоги «На пиру богов», вошедшие в помянутый коллективный сборник 1918 года, исполнены мучительного похмелья; они приняли на себя весь груз растерянности и трагики перед лицом непостижимой катастрофы. Диалоги эти могут служить примером «открытой» полифонической композиции, где точки зрения персонажей полностью выведены из-под авторского диктата и никак не суммированы. Здесь задаются такие вопросы о русском прошлом и русском будущем, и с такой обоюдоостротой, что ответы на них до сих пор еще не отыскались. По литературным достоинствам и экзистенциальному напряжению «На пиру богов» стоят в одном классическом ряду с герценовским «С того берега» и «Тремя разговорами» Владимира Соловьева.
Булгаков чрезвычайно ответственно относился к пройденному духовному пути, то и дело оглядывался на него и отчитывался в нем перед собою и публикой в тщательно составленных, подчиненных внутренней логике сборниках статей. В этом он походил – сколь неожиданным и прихотливым ни покажется такое сравнение – на Александра Блока. И подобно тому, как Блок реализовал «идею пути» в продуманной композиции трех своих лирических томов, Булгаков воплотил сходную идею в трех сборниках, которые успел выпустить на родине: это «От марксизма к идеализму» (1903), двухтомник «Два града» (1911), «Тихие думы» (1918). Каждый из них, хоть и скомпонованный задним числом из разновременных сочинений, представляет собой законченное целое.
Только немногое из зарубежного творчества Булгакова логически примыкает к содержанию названных книг. Здесь в первую очередь должны быть упомянуты выступления о. Сергия, связанные с его наставнической ролью в русском студенческом христианском движении, у колыбели которого он стоял, и с участием в Лиге православной культуры, а также его «новоградские» статьи («Нация и человечество», «Душа социализма»). Выделяется его краткая речь, сохранившаяся в записи, «Догматическое обоснование культуры»: не только смысл ее, но и самое название свидетельствует о главном жизненном деле Булгакова – борьбе за одухотворение культуры и общественности, за просветление творческой энергии человечества светом христианской истины.
В данном очерке лишь затронуты некоторые ведущие темы богатейшей публицистики Сергея Николаевича Булгакова, а другие не освещены вовсе (например, неизменно тревожившие Булгакова мысли о судьбе еврейства – от статьи «Сион» в изданном в 1915 году коллективном сборнике русской интеллигенции «Щит» до сочинения «Расизм и христианство», написанном в годы Второй мировой войны). Если учесть, что целые разделы мысли Булгакова получили развитие именно в статьях и лекциях и не имеют коррелятов в его капитальных трудах, в будущем встает задача как можно полнее ознакомить заинтересованного читателя с наследием Булгакова-публициста[552].
Распутывание гордиева узла
(Сергей Булгаков в сборнике «Вехи»)[553]
«Россия пережила революцию» – такова начальная фраза «веховской» статьи С.Н. Булгакова «Героизм и подвижничество». И после этой первой русской революции горстка мыслящих людей, воодушевленных идеей личной ответственности за свершившееся – настроением, прямо или косвенно продиктованным христианской углубленностью духа, – задумалась над тем, отчего так катастрофически, так угрожающе складывается отечественная история и нельзя ли отвратить ее ход от края пропасти.
Они попытались распутать гордиев узел (не знаю, задумался ли Сергей Николаевич Булгаков, автор веховской статьи «Героизм и подвижничество», над парадоксальностью этого выражения или оно выскользнуло из-под его пера, что называется, подсознательно) – между тем как известный античный анекдот рекомендует такие узлы разрубать, и так оно, увы, обычно и происходит до сего дня. Ныне, после того, как Россия пережила еще две революции, а, вернее – еще одну, семидесяти-с-лишним-летнюю, подлинно перманентную, сторонники «распутывания», готовые голой рукой отвести взмах меча, прибавились в числе, однако перед роковым «узлом», перед спрятанным в его извивах «историческим шифром» (С.Н. Булгаков) стоят все в той же недоуменной тревоге, колеблясь за какой конец потянуть. Веховцы в свое время вытянули из
