сделать это. Эй, люди, на дыбу его и жгите ему ноги расплавленным оловом! — с остервенением закричал Гиппий, побагровев от гнева.
Рабы бросились к Аристогитону, и через мгновение окровавленный ком мяса и сломанных костей повис на дыбе. Гиппий опомнился и, с отвращением глядя на ужасную, представшую перед его глазами картину, велел тотчас же прекратить пытку.
Аристогитон снова очутился на носилках. Лицо его, несмотря на нечеловеческие страдания, ничем не выдавало мучений и продолжало оставаться бесстрастно-спокойным. Только в неимоверно расширенных глазах его сверкала усмешка.
— Так я тебе скажу, что твоя невеста, твоя красавица Леена, измученная вконец, вчера вечером испустила дух вот в этой самой комнате.
— Если она при этом не выдала никого, в чём я уверен, я могу только порадоваться за неё и за себя, — спокойно промолвил Аристогитон. Через мгновение он прибавил:
— Тем более мне нечего больше делать на земле. Пора мне, совсем пора присоединиться к друзьям в мрачной преисподней.
Гиппий решительно недоумевал, что делать с этим упрямцем, который, видимо, сам искал смерти. Внезапно одна мысль осенила его. Подойдя вплотную к носилкам, он сказал:
— Я дам тебе спокойно умереть, если хочешь, дарую тебе свободу, если пожелаешь, только расскажи мне, за что ты и твои клевреты, имён которых я знать теперь не желаю, хотели убить именно меня? Что вы умертвили Гиппарха, это я готов понять. Но меня за что? За что?
— Я готов тебе сказать это, Гиппий, но только при одном условии...
— Говори...
— Поклянись мне, что ты никому не станешь мстить...
— Клянусь всемогущим Зевсом и златокудрой Афиной-Палладой.
— Дай руку в том, что ты верно и честно сдержишь эту клятву.
— Вот она! — и Гиппий прикоснулся к руке Аристогитона.
Луч радости блеснул в глазах умирающего. Собрав последние силы, он гордо приподнялся на своём убогом ложе и громко воскликнул:
— Вы все, здесь стоящие, были свидетелями того, как Гиппий, дерзкий вор афинского народа, подал руку убийце его брата. Я доселе не знал, Гиппий, что ты не только подл и жесток, но и непроходимо глуп. Все друзья твои — враги тебе, и от руки кого-нибудь из них тебя постигнет жалкий конец. Я проклинаю...
Не успел Аристогитон вымолвить последних слов, как Гиппий, выхватив у одного из тут же стоявших телохранителей меч, с громким криком бросился к ложу и вонзил остриё в сердце юноши. В ту же минуту кровавая пелена застлала ему взор, и он тяжело рухнул на каменный пол темницы...
VII. АЛКМЕОНИДЫ
После жаркого дня наступала бурная ночь. Ещё с вечера поднялся сильный северо-западный ветер, который теперь, при закате солнца, грозил перейти прямо в ураган. Несмотря на сравнительную защищённость позиции, занятой войском тирана Гиппия в глубокой ложбине близ горного прохода из Аттики в Беотию, там, где высокий хребет Парнас внезапно понижался и раскрывался чудный вид на ряд открытых к северу долин, перерезанных цепями низких холмов и вдали уходивших в обширную беотийскую равнину, ветер бушевал с такой силой, что ежеминутно грозил смести в реку весь военный лагерь афинского тирана. Почти к самой этой воде вздувшейся теперь речонки наклонял он прибрежные кусты и деревья и с воем и свистом нёсся дальше, к горным ущельям, поднимая по пути целые смерчи мелкой пыли.
В лагере, где после трудного дня, окончившегося полной победой афинского войска, принялись было уже раскладывать костры и готовить пищу, царило большое смятение: нигде не находили военачальника, самого Гиппия, который бесследно куда-то исчез, Тирана видели, между тем, сравнительно недавно, всего полтора-два часа тому назад, когда при последнем штурме объятого теперь пламенем пожара Лейпсидрия, он не только руководил действиями осаждавших, но в решительное мгновение лично, во главе отборного отряда, ринулся в разбитые после долгих усилий ворота крепости.
Во все стороны были разосланы гонцы: отдельные группы легковооружённых и рабов обыскивали ближайшие кусты и взбирались на уступы гор; наиболее опытные командиры отрядов лично руководили поисками. Всюду между деревьями и по склонам соседних ложбин мелькали огоньки факелов, то удаляясь, то снова приближаясь. Однако пока все усилия искавших Гиппия оставались тщетными. В лагере успело установиться мнение, что тиран либо погиб при взятии Лейпсидрия, и труп его похоронен теперь под грудой брёвен или камней, либо захвачен в плен Алкмеонидами, поспешно отступившими с остатками своего небольшого отряда в Беотию, лишь только афиняне ворвались в крепость. Положение начинало становиться критическим: войско без вождя готово было растеряться, а это было бы равнозначно поражению, так как хитрые Алкмеониды, не успев отойти далеко, могли этой же ночью ещё вернуться обратно и нагрянуть на лагерь врагов своих. Сами боги, казалось, благоприятствовали подобному обороту дела: ночь обещала быть очень бурной. Ветер продолжал крепчать, порой переходя в настоящий ураган. По тёмному небу быстро неслись грозные чёрные тучи, скрывая звёзды и уподобляясь огромным чудовищам, готовым ринуться на беззащитную землю. Луна то и дело исчезала за их мрачной, таинственной стеной и, казалось, трепетала перед непрерывным натиском гигантских облаков, как бы грозивших совершенно поглотить её...
На вершине высокого утёса, круто поднимавшегося над самым проходом в Беотию, ярко пылал недавно ещё столь грозный афинянам Лейпсидрий. Пламя мощным столбом вздымалось сквозь густые клубы дыма к тёмному небу, всё озаряя далеко вокруг себя. Рухнувшие стены крепости казались огромной грудой раскалённых докрасна камней, над которыми чёрным одиноким исполином высилась толстая центральная башня. Деревянная крыша только что со страшным треском и грохотом провалилась внутрь здания, обдав окрестности дождём огненных искр...
Тем временем тот, чьё исчезновение вызвало в стане афинян столь естественный переполох, был жив и невредим. После ожесточённого штурма Лейпсидрия, когда Гиппий, с обнажённым мечом в руке, подобно древнему Ахиллу, ринулся
