все ожидания! Величие славы, добытой установлением до сказочности сильной, бес предельной власти, и теперь ещё, после стольких лет пользования ею, опьяняло его. И эта слава, эта безграничная, упоительная по своей силе власть начинает омрачаться, колебаться! Что это? Не сон ли? Но нет, это — действительность, суровая действительность! Грёзам юности, упоению зрелого возраста пришёл конец, конец тем более ужасный, что наступление его было так внезапно, так нежданно.
Казалось бы, ничто не было в состоянии подорвать того прочного основания, на котором воздвиглась тирания Писистрата и его сыновей. И всё-таки Судьба решила иначе, решила безжалостно, своевольно, несправедливо. Тот народ, который сам, добровольно отдался под начало Писистрату и сыновьям его, та толпа, которая преклонялась перед ними, как перед полубогами, то стадо людское, которое доселе не знало иного чувства, кроме рабской покорности, теперь очнулось от многолетнего забытья и... заговорило громко, властно, настойчиво. Оно выделило из своей среды людей, дерзнувших поднять руку на него, сына Писистрата, людей, обагривших себя кровью благородного Гиппарха! Этих людей уже нельзя было умиротворить красноречивыми обещаниями и щедрыми подачками, их невозможно было переманить на свою сторону различными милостями, их нельзя было купить, как можно было достать за деньги дюжие кулаки любых фракийских телохранителей. Среди этих людей раздался голос протеста, в них заговорили и попранное самолюбие, и оскорблённая гордость, и властное стремление сбросить с себя ненавистное, унизительное иго бесправия и своеволия. И вот, хотя и поздно, но всё-таки пробил час естественного возмездия. Гиппарх убит из-за угла, как вол на бойне. Раскрыты нити заговора, направленного против тиранов вообще. Жизнь его, Гиппия, в опасности... Правда это продолжалось недолго. Потоками тёплой крови залил он грозивший разгореться пожар. Он не отступил перед самыми ужасными казнями, перед убийственными пытками множества людей. Море крови залило тогда афинский Акрополь. Стоны и крики пытаемых и истязаемых, их бледные, изнурённые лица, их дико блуждающие взоры, их безумно-бессвязные речи, — всё это теперь видит и слышит Гиппий, и кажется ему, что он уже не на полянке на вершине Парнаса, а в «допросной» комнате, что не тёмная громада Киферона высится перед ним, а стены мрачной темницы, что не Лейпсидрий пылает у ног его, а горит огонь в жаровнях с раскалёнными углями... И сладкая дрожь, чувство сладострастного опьянения тёплой, дымящейся кровью охватывает его всего, всего.
В полном изнеможении опустился Гиппий на траву и закрыл глаза. Однако кровавая стена, стоявшая у него перед глазами, не только не исчезала, но, казалось, ежеминутно надвигалась всё ближе и ближе, грозя придавить его собой. Сам он совершенно оцепенел и не мог двинуться с места, не был в силах сделать ни одного движения. Так прошёл ряд мучительных мгновений, показавшихся Гиппию целой вечностью...
Но вот, наконец, огромное кровавое пятно начало постепенно отступать, багровый цвет его стал бледнеть, и на этом уже менее ужасном фоне появились смутные очертания не то клубов дыма, не то столбов пара. Понемногу эти странные пятна начали сгущаться и приняли реальные образы, то грозно-страшные, то жалко-робкие и забитые. Перед несчастным аттическим тираном проносились теперь бесконечной вереницей тени замученных пытками и задавленных притеснениями афинских граждан. Все эти лица, проходя мимо того, кто загубил их при жизни, глядели на него с ненавистью и злобой, и полувнятные ужасные проклятия слетали с бледных, мёртвых уст их.
Не будучи более в состоянии выносить эту пытку, Гиппий закрыл лицо рукой и хотел бежать отсюда, из этого проклятого места. Но какая-то неведомая, властная сила приковывала его к земле, и он не был в состоянии сделать хотя бы одно движение. Он впал в полное оцепенение, инстинктивно сознавая, что лучше всего переждать. И он не ошибся: вот и страшные призраки стали бледнее, число их заметно уменьшилось, грозный вид их уже перестал пугать его. Они отступали всё дальше и дальше и, наконец-то, последний из них исчез за той чёрной тучей, которая с шумом и треском неслась теперь, подгоняемая вихрем, прямо на него с севера. О, этой тучи Гиппий уже не боялся! С бурей и непогодой он, за долгую жизнь свою, научился бороться. Он прекрасно знал, что от неё он сумеет укрыться, если захочет. Но он сейчас, в это мгновение, и не думал уходить отсюда. Резкий ветер дохнул в разгорячённое лицо его свежей влагой, и первые крупные капли дождя упали ему на руку Гиппий совершенно очнулся от обуявшего и так страшно давившего его кошмара и быстро вскочил на ноги. В одно мгновение действительность вернула его к жизни. Пылающий у ног его Лейпсидрий, первые раскаты грома, предвозвестники наступающей грозы, далеко внизу зажёгшиеся огни афинского стана, — всё это сразу напомнило ему, где он и что с ним. Спуститься вниз было теперь уже поздно: непогода застала бы его на полпути. Поэтому он решил уйти в ту небольшую пещеру, которая находилась тут же, в двух шагах от него. Здесь можно было переждать грозу.
Через несколько минут вход в пещеру озарился пламенем костра, который он развёл, наскоро собрав огромную кучу хвороста и сухих листьев...
Тем временем дождь полил, как из ведра, и совершенно почерневшее небо стало ежеминутно озаряться молниями. Гроза была в полном разгаре и надвигалась всё ближе и ближе. Глухие раскаты грома понемногу превратились в один сплошной, непрерывный гул и треск, и порой казалось, что громовержец Зевс с высот Олимпа хотел разбить землю на мелкие части. Чем больше бушевала гроза, чем ослепительнее сверкали молнии, чем сильнее лил дождь, тем спокойнее становилось на душе афинского тирана. Прислонясь к стене пещеры, он неподвижно сидел у костра, поглядывая на языки пламени, быстро лизавшие сухие ветви и алчно пожиравшие груды почерневших и болезненно скручивавшихся прошлогодних листьев. Тепло и свет делали так, что у Гиппия на душе сразу просветлело.
Устремив взор в огонь, он думал теперь не без удовольствия, какие меры предпримет в ближайшем будущем, чтобы оградить себя и власть свою от покушений врагов. О, эти алчные, свирепые Алкмеониды! Он сумеет показать себя им! Они воочию убедятся, что не так-то легка борьба с Афинами, с их сильным, бесстрашным сыном великого Писистрата! Они собрали около себя толпу приверженцев, им удалось сплотиться вокруг могучего полководца Клисфена, исконного врага Писистратидов, сына Мегакла и Агаристы, они сумели занять неприступный Лейпсидрий, который теперь отнят у
