Она, зараза, рупь увела. Пущай возвернёт - и катится, откуда выкатилась.
– Отдай… - тихо сказал Илья, повернувшись к прячущейся за ним девушке.
– Чичас ему. - шёпотом ответила она. - Однова уже отдала, так он и полтинника обещанного не оставил… А мои разве не трудовые?
Илья нашёл в её словах резон и сказал рыжему:
– Вали, пока я не осерчал. Коли полтинника жалко, так женись. Будешь на халяву каждый день пользоваться.
– Морда конокрадская. - осторожно сказал рыжий. - Гляди, Лушка и тебя обдерёт, как липку, она такая…
– Шлёпай, шлёпай. - Илья убрал нож в сапог. - Да брёвнышко не урони смотри. За женой бегать сгодится.
– Вот встречу я тебя как не то в закоулке… Илья даже не стал отвечать. Девица чинно уцепилась за его локоть, пошла рядом и, уже сворачивая за угол, показала рыжему язык.
– Ну, вы просто мой спаситель неописуемый! - заявила она Илье, оказавшись на освещённой улице и поудобнее проталкивая руку ему под мышку. - Не побрезгуете в гости зайти? Здесь недалече, в Хомутовском… Илья колебался. Ни в какие гости, тем более, к уличной потаскухе, идти ему не хотелось. Но Лушка лукаво и вопросительно взглянула на него снизу вверх, и снова запрыгало сердце: как же, проклятая, похожа… Похожа на Лизку, на Лизавету Матвеевну, которую он не любил никогда, но и забыть не мог. Полгода прошло - а всё вспоминался пустой, засыпанный снегом Старомонетный переулок, тёмный дом, пахнущие мышами и ладаном переходы и лестницы, комната с иконами за лампадой, свеча на столе, серые, полные слёз глаза, горячие руки, белая грудь под рубашкой… Как забудешь такое…
Как забудешь её слёзы, её горестные просьбы:
"Возьми ты меня хоть в табор свой, не могу я без тебя, не в силах…" "Да что ты там делать будешь, дура? Пропадёшь через неделю…" "И пусть пропаду! И хорошо даже! Хоть неделю, неделюшку одну в радости прожить, с тобой рядом, а там… Пусть всё огнём горит!" Он, дурак, только смеялся тогда. Ну, куда ему было волочить в табор купчиху, и чем бы она, в самом деле, там занималась? Настю, цыганку, и ту бабы всё лето гадать обучали, да так толком и не выучили, а уж Лизку-то… Смех и думать было. Он и смеялся.
Илья никогда не лгал Лизе. Не обещал ничего, не клялся в любви, потому что уже тогда сходил с ума по Насте. Он не был виноват ни в чём.
Но душа ныла до сих пор, и сейчас, глядя на круглое, сероглазое лицо Лушки, Илья уже знал: пойдёт с ней. Ненадолго, только сегодня, только этим вечером, - но пойдёт. И ни одна живая душа об этом не узнает.
Лушка снимала комнату в длинном, чёрном двухэтажном доходном доме, мрачно выглядывавшем из зарослей поникших под дождём кустов сирени.
– Заходите, красавчик. У меня топлено. Вы не беспокойтесь, у меня только приличные господа бывают, семейные, даже один доктор ходил. Я недавно гуляю, по обстоятельствам плачевным, а до этого в рублёвом заведении служила, у мадам, так нас даже каждую субботу смотрели в больничке, чтоб не завелась гадость какая… Болтая без остановки, она отперла номер, безошибочно попав ключом в скважину в полной темноте коридора, вошла, таща за собой Илью, и чиркнула спичкой, зажигая свечу. Свеча - обгрызенный мышами, весь оплавленный огарок, вставленный в узкий стакан, - осветила небольшую комнату с аккуратно застеленной кроватью, на которой высилась прикрытая вышитой салфеткой гора подушек. Кроме кровати, в комнате был буфет, заставленный баночками с румянами и помадой, флаконами и пустыми бонбоньерками, дешёвый дощатый сундук и стол без скатерти, на котором стояла начатая коробка монпансье. На узком подоконнике топорщилась из горшка красная, буйно цветущая герань и лежала раскрытая книжка.
– Грамотная ты, что ли? - с уважением спросил Илья.
– Как же, два года при церкви обучалась. А вы книжки любите?
Илья только отмахнулся и велел:
– Ты мне "вы" не говори, не барин, небось. Тебя Лушка звать?
– Лукерья Ситникова. - она вдруг тоненько хихикнула. - А тебя, я знаю, Ильёй зовут.
– Откуда знаешь? - напрягся он.
– Да слышала раз, как ты в трактире с мужиками ругался. - Лушка, задёрнув окно занавеской, не спеша раздевалась. - Ты не бойся, ко мне ваши, из Слободки, захаживали уж. Оченно довольные были.
– Наши? Кто?
– Я фамилиев не спрашиваю, а только захаживали. - Лушка вдруг встревожилась. - Ты, может, есть хочешь? Ежели на всю ночь останешься, так я за самоваром сбегаю.
– Не нужно, не останусь. - Илья сел на кровать, за руку потянул к себе Лушку, и та, тихо засмеявшись, подалась. Сейчас она показалась Илье уже не так сильно похожей на Лизавету Матвеевну: Лушкино лицо было грубее, резче, с яркими пухлыми щеками, - словно срисованное с ярмарочного лубка. Но каштановая коса была такой же тяжёлой и мягкой, и так же круглилась грудь под старой, местами заштопанной рубашкой. Илья запустил руку в вырез. Лушка тихо засмеялась:
– Ути… Щекотно… Дай я ляжу. И сам ложися. Да рубаху хучь сними, дурная голова!
Через час Илья поднялся с кровати.
– Хорошо у тебя, только идти надо, не то как раз засну. Сколько с меня?
– Как со всех, полтинник.
Он положил деньги на стол, быстро начал одеваться. Лушка тоже поднялась, потянула к себе кофту; пощёлкала языком, разглядывая подсохшие потеки грязи.
– Вот змей Стёпка, всю одёжу спортил… Хоть нагишом выходи! Нехай теперь хоть трёшницу платит - не ляжу с им! Ну, слава богу, платье "гризет"[85] осталось… Для порядочных людей держу, так вот поди ж ты - по улице таскать придётся!
– Ты куда на ночь глядя? - удивился Илья.
– Как куда? - усмехнулась она. - Дале гулять. Ещё ж вон и десяти нету.
Ты же не хочешь оставаться?
Он и вправду не хотел. Но, обернувшись с порога, сказал:
– Может, загляну как-нибудь к тебе.
– Заглядывай, рада буду. - Лушка натягивала через голову платье. - Будешь выходить - дверь прихлопни, чтоб не скрипела… Илья сделал, как она просила. Выйдя из дома, поёжился под порывом холодного ветра, подумал: пришла же блажь в голову… Ведь не пошёл бы нипочём, не будь эта потаскуха так на Лизку похожа. Он огляделся, но тёмный переулок был безлюден, только в самом его конце раскачивался от ветра фонарь, и Илья пошёл на этот свет.
После того вечера он заходил к Лушке ещё несколько раз. Найти её было легко: если она не бродила вдоль тротуара возле трактира, то находилась дома, и Илья уже знал: окно занавешено и горит свеча - значит, есть гость. Тогда он садился на крыльцо и ждал, куря трубку или вертя во рту соломинку.
Однажды окно было зашторено, но свеча не горела, из чего Илья заключил, что посетитель остался на всю ночь. На другой день Лушка со смехом рассказала, что это опять был её "енарал":
– Ух, обожают они меня, военные! И что во мне, на их вкус, такого есть-то?
Военных, впрочем, она и сама любила: полстены в её крошечной комнате было заклеено портретами генерала Скобелева, неизвестными офицерами с саблями наголо, усатыми, звероподобными казаками на конях. Ещё Лушка любила картинки с конфет, и Илья всякий раз покупал ей новую коробку. Она радовалась, как девчонка, с визгом прыгала ему на шею, тут же усаживалась на постель поедать шоколад, время от времени предлагая и Илье, но тот сладкого не любил. Расправлялась с конфетами Лушка мгновенно, сразу вырезала ножницами картинку, пришпиливала на стену и, отойдя, мечтательно любовалась:
– Ну, прямо-таки красотища несказанная! Вот спасибо-то, сокол ясный!
А ты что в штанах до сих пор? Для просто посидеть, что ли, явился? Так я чаю принесу… Давай, Илья, сам ведь торопишься завсегда!
Это было правдой: Илья не хотел лишнее время задерживаться у Лушки, чтобы Настя, дожидаясь его допоздна, не подумала чего-нибудь не того.
Вёл он себя очень осторожно и два раза не свернул в Лушкин переулок лишь потому, что возле трактира ему встретились знакомые цыгане. А однажды, возвращаясь от неё, Илье пришлось делать огромный крюк задворками, потому что в конце переулка, возле Конной, явственно слышалась цыганская речь. Лушка обо всех этих предосторожностях, разумеется, знала и относилась к ним с пониманием, однажды даже сказав:
– Оно и верно, Илья, жену обижать незачем. Её у тебя Лизой звать?
– С чего ты взяла? - нахмурился Илья. Неприятное чувство царапнуло по сердцу.
– А ты меня всё время Лизой зовешь! - хохотнула Лушка. - Ежели не жена, так кто она? Ещё, что ль, к кому захаживаешь? Ну, жеребе-ец цыганский…
– Не твоё дело. - помолчав, сказал Илья. Лушка ничуть не обиделась и вскоре уже болтала о чём-то другом, но муторное ощущение так и не прошло, и Илья поспешил уйти. Впрочем, через неделю явился снова. Настя ни о чём не знала, и посему большого греха в этих своих хождениях Илья не видел.
Тем более, что весной, когда табор снимется из города, всё должно было закончиться само собой.
*****… - У меня топлено! - как всегда, с гордостью объявила Лушка, и на этот раз Илья всерьёз обрадовался: к вечеру мороз усилился. Войдя, он стряхнул с волос снег, - к негодованию Лушки, тут же кинувшейся за тряпкой, – поочерёдно дрыгнул ногами, и промёрзшие валенки, громыхая, как жестяные вёдра, раскатились по углам.
