Настя не любила Фешку: ей не нравились ни слишком громкий, гортанный голос Мишкиной жены, ни её рябое наглое лицо, ни привычка собирать сплетни и выбалтывать то, что было и что не было, на каждом углу.
Половина скандалов в таборе случались из-за этой носатой, похожей на дятла цыганки с вечно растрёпанными волосами, неряшливо выбивающимися из-под платка, и Насте не хотелось попадаться ей на язык. В открытую они ни разу не ссорились, но Настя чувствовала, что тоже не нравится Фешке, и поэтому очень удивилась, когда увидела её на своём дворе. Фешка вошла в дом, без приглашения шагнула в горницу и прямо с порога закричала:
– А твой-то, дорогая моя, знаешь, к кому бегает?! Да ты сядь, сядь, брильянтовая, а то ноги откажут! Сядь! Слушай! Своими глазами, вот своими собственными глазами эту потаскуху видала!
Через минуту Настя перестала понимать смысл Фешкиных слов: в голове словно встал плотный туман, в котором застревали звуки. Фешка, не замечая этого, говорила и говорила, с нарочитым негодованием взмахивала костлявыми руками, тыкала пальцем куда-то на улицу, а Настя смотрела через её плечо в окно, за которым густо падал снег, теребила бахрому шали и с отчаянием думала: вот сейчас она упадёт в обморок, и вечером об этом будут болтать все цыгане…
Фешка подозрительно вглядывалась в лицо городской жены Смоляко, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, та, как самая распоследняя дура, закричит, заревёт и потребует сию же минуту сказать, где живёт шлюхаразлучница. Фешка рассчитывала нынче же в красках расписать цыганкам, как дрались жена и любовница Смоляко, и похохотать вместе с ними над глупостью городской курицы, которая и впрямь устроила скандал из-за того, что муж балуется с раклюхой[88]. Но эта хоровая краля, не уронив ни слезинки, замоталась в шаль, встала и молча повернулась лицом к стене. Фешка, ничуть не смутившись, попробовала ещё раз:
– Эй, яхонтовая моя, ты меня слышала? Я ведь знаю, где эта выдрища живёт! Сказать? Побежишь? Может быть, он как раз сейчас у неё, прямо из-под одеяла и выволочишь… Я и сопроводить могу! И помочь!
– Молчи, ради бога, - послышался глухой голос.
Фешка на всякий случай подождала ещё немного, но Настя так не повернулась к ней.
– Ну, как знаешь! - разочарованно протянула Фешка, вставая. Виртуозно задуманная пакость трещала по швам. На всякий случай Фешка уже с порога заявила: - Ты, золотая, раз такая гордая, скоро без мужа останешься! Найдётся на кобеля сучка, не беспокойся, найдётся! А ты сиди, дожидайся невесть чего!
Тьфу, каким местом вас только в городе думать учат!
– Он мужик. Ему надо. - сухо, по-прежнему не оглядываясь, сказала Настя. – Ты что, милая, сама не цыганка, не понимаешь? Буду я ещё по пустякам ноги бить… Фешка застыла на пороге с разинутым ртом. Затем, пожав плечами, пробормотала: "Ну, как знаешь, золотая, как лучше тебе…" и выскользнула за порог.
Настя подождала, пока за Фешкой закроется дверь, вытерла обширную лужу, натекшую с её валенок, оделась, накинула на голову шаль и вышла из дома.
Она ушла за церковь, за кладбище, на глухую окраину, где уже начиналась голая заснеженная степь, и там бродила до самых сумерек по протоптанной вдоль кладбища тропинке. Снег то припускал сильнее, то переставал, низкое холодное небо нависло над городом и полем, с кладбища хрипло орали вороны, в церкви отзвонили к вечерней, сумерки стали густыми, тёмными… Настя, промёрзшая так, что не гнулись пальцы и ноги не чувствовались в валенках, всё надеялась: вот-вот она заплачет, сразу станет легче, и тогда можно будет возвращаться домой. Но слёз не было, хоть убей. Только ныло сердце, да стоял в горле горький, мешающий дышать комок.
За спиной послышались шаги. Настя обернулась. К ней, пыхтя и кутаясь в пуховой платок, неторопливо приближалась старая Стеха.
– Тьфу, собачья погода! - объявила она, поравнявшись с Настей и доставая из-за пазухи трубку. - Ещё и табак кончается! У тебя нету?
– Нет…
Стеха сердито крякнула, спрятала трубку, поправила сползающий платок.
Глядя на Настю сощуренными глазами, спросила:
– И долго ты тут прогуливаться собираешься, девочка? На дворе не лето, гляди - сама застудишься и дитё заморозишь.
– Откуда ты знаешь? - с испугом спросила Настя, невольно закрывая ладонью живот.
Стеха слегка усмехнулась:
– Четыре месяца есть?
– Да, кажется…
– У-у-у, лапушка какая ты у меня! - Стеха слегка похлопала Настю по животу. - Илья знает?
– Нет ещё…
– Так ты скажи ему, скажи, девочка. Чего стесняться? Скоро всем видно будет. Глядишь, и шляться перестанет…
И тут Настя не выдержала. Слёзы хлынули так, что за минуту вымочили и лицо, и руки, и оба конца шали, а она всё не могла успокоиться и плакала навзрыд перед старухой-цыганкой. Стеха не пыталась её утешать, молча стояла рядом, поглядывала на тёмное, затягивающееся снежными тучами небо. Когда Настя наконец успокоилась, Стеха похлопала её по руке.
– У Фешки башка деревянная. Ты правильно сделала, что её не послушала. Вот увидишь, скоро всё само кончится.
– Ка-а-ак же… Ко-ончится… - всхлипывая, Настя коснулась пальцем изуродованной щеки. - На кого я теперь похожа…
Стеха воззрилась на неё с недоумением.
– Чего?! Тю, а я её за умную держала! Ты что, думаешь, Илья из-за твоих царапинок налево поскакал?! Да мужик - он и есть мужик, будь ты хоть икона ходячая, всё равно на чужой двор свернёт. Такими их бог замесил, и не нам перемешивать. Да мой Корча в молодые годы от меня - от меня! - и то гулял…
Настя даже улыбнулась сквозь слёзы: до того горделиво прозвучало это "от меня!". Стеха заметила улыбку и притворно нахмурилась:
– Чего хохочешь? Я ж не всегда таким сморчком морёным ползала. Небось, покрасивей, чем ты, была! - Старуха снова взглянула на небо, крепче завязала платок и взяла Настю за руку. - Пошли-ка домой. Сейчас так запуржит, что возле дома в сугробах заблукаем… Вытри нос, девочка, а то он, как фонарь, светится. И ходи миллионщицей! Пусть бабьё языки чешет, на здоровье! А Илья от тебя никуда не денется. Слышала, как говорят? У цыгана девок много, а жена одна. Побегает - вернётся. И… не говори с ним про это. Не надо.
Настя послушалась. И даже обрадовалась, когда, сворачивая вместе со Стехой на свою улицу, встретила её молодых внучек, немедленно напросившихся в гости. С тех пор, как они поселились в Смоленске, в её доме постоянно толклись незамужние девчонки, которые жадно просили Настю научить их петь и плясать "по-городскому", надеясь этим привлечь женихов.
Настя смеялась, учила, сразу обнаружив двух-трёх по-настоящему талантливых, быстро перенявших все её романсы и исполнявших их хоть и без особого мастерства, но и без фальши. Но сегодня почти сразу за девчонками явились и взрослые, привлечённые разносящейся на всю улицу "Невечерней", исполняемой в шесть голосов. Цыгане принесли баранок, пряников, Настя пошла ставить самовар, девчонки быстро накрыли на стол, - и вскоре в доме было столько народу, что Настя даже не сразу заметила среди женщин многозначительно посматривающую на неё Фешку. А заметив - отвернулась и весь вечер старалась не приближаться к ней.
На людях Насте было легко держать себя в руках, никто из цыган, кажется, даже не заметил её настроения. Да и Фешка почему-то помалкивала: видимо, не зря старая Стеха что-то долго и тихо втолковывала ей, пыхтя трубкой, как разводящий пары поезд. Стехи побаивались все, и Настя даже понадеялась, что Фешка прикусит свой поганый язык. Но вернулся Илья, и гости разошлись, и они остались вдвоём… и Настя отчётливо поняла, что даже не предупреди её Стеха - она всё равно не смогла бы заговорить с мужем о той, другой женщине.
Не смогла бы, и всё. Что толку, раз он это уже сделал? И что он ей скажет?
И какие разговоры тут нужны? Не реветь же перед ним, как недоеной корове, не ругаться базарными словами, не грозить, что уедет к отцу в Москву… Потому что никуда она не уедет. И ехать не к кому: отец, верно, на порог её теперь не пустит. Да если бы и пустил - куда ехать с тяжёлым животом?
Она всё-таки сказала мужу про ребёнка. Сказала не потому, что хотела сама, и не потому, что советовала Стеха. Просто слёзы всё-таки брызнули, и как раз тогда, когда не надо было, и потребовалось чем-то отвлечь Илью, уже всерьёз испугавшегося: ведь плакала Настя нечасто. Она и сама не ждала, что муж так обрадуется, да к тому же легко согласится не трогаться с места весной, подождать до её родов. На такой подарок Настя и не рассчитывала, и на сердце немного полегчало. Может, права Стеха? Может, сам угомонится? Может, в самом деле у всех так бывает, и никого ещё чаша эта не минула? И с чего ей в голову взбрело, что у неё - именно у неё! - ничего такого в жизни не стрясётся?
Такая же, как и все, не лучше, а коли так… Что ж теперь поделаешь, коли так.
Свечной огарок совсем расплавился, замигал и погас. В наступившей темноте Настя больше не видела своего лица. Она встала из-за стола, отвела за спину полураспустившуюся косу, почувствовала, как что-то потянуло волосы у виска, и поняла, что забыла снять подаренные серьги. "Ох, Илья…" - снова горько подумала она, вынимая одну серьгу и касаясь холодного, гладкого камня. Положила серёжки на стол возле подсвечника, вернулась в постель, легла и накрылась с головой одеялом.
