Если пойти от окраин, к Арбазе, к морю, вместе с крепким соленым морским ветром навстречу вам хлынет шум и гам производства. И хотя тут тот же глубокий и рыхлый песок, но на нем прочно утвердились: новая лесопилка, рабочие городки, конторы рыбаксоюза и Казарсо, кинотеатр, ГПУ, клуб пищевиков…
Телеги, нагруженные необожженным кирпичом, тюки соли, горбатые деревянные помосты, скелеты новых сооружений, открытые двери складов, вывески, ларьки, вышки… и над всем этим еще совсем не осеннее, чистое от облаков небо.
Прямо от дверей Казарсо видны паруса шхун и длинные ряды жердей, увешанные чешуйчатыми мечами «усачей» — вкуснейшей рыбы, которая водится на Арале в изобилии.
Шумные, по горло занятые работой, люди кругом: люди в жирно смазанных дегтем броднях и просоленных спецовках, люди в малахаях и халатах, люди в сюртуках, в пенсне, наспех одетых на нос, люди в гимнастерках с зелеными нашивками, люди в коротких юбочках с красными от кармина губами и носами, чуть тронутыми пудрой…
Люди, люди, люди… От этих людей зависит дело, развернувшееся у берега казахстанского моря, зависит путина, зависит выполнение контрольного плана. Здесь он — контрольный план — принимает реальные очертания, претворяется в жизнь.
Именно поэтому окружающие нас — не просто люди, среди них — люди-ударники, люди-хозяйственники, люди-прогульщики, люди-рвачи, люди-вредители.
— Васько-о-о…
— Ну.
— Что ж ты, пора чать на работу, звонок же был.
— А ты погодь…
— Гляди, ждать-то не я буду, а работа.
— Так уже пусть работа подождет, мне до жены…
— Это ударник называется? Чертова перечница! Нету моих сил работать с тобой у паре… Прогульщик дьяволов.
Личные и общественные интересы, долг, права, обязанности — все вошло в рамки соревнования.
— Вам поручили организовать самопроверочную бригаду?
— Я не мог… У меня свободного времени нет. Имею же я, в конце концов, право…
— Вы обязаны, товарищ!
Фронт как фронт. Телефонные донесения. Сводки. Рапорты. Здесь есть свои герои и свои дезертиры. Героев награждают. Дезертиров судят общественные трибуналы путины. На стенах вы можете встретить наклеенные полосы бумаги. Прочтите: «Никакой пощады дезертирам с фронта путины!», «Долой лодырей, летунов и рвачей!».
1930
В ЗОЛОТОЙ РАЗВЕДКЕ
Свирепствовал 50-градусный мороз. Ослепительное багровое солнце медленно поджигало тайгу. Отшлифованный беспрерывными ветрами, снег лоснился голубым цветом.
Якуты приехали на трех упряжках собак. Они хохотали и хлопали в ладоши, здороваясь с охотниками племени манегра, и хвалили их оленей. Олени вытягивали серебряные от инея морды и чутко вдыхали воздух, пропитанный ароматом сваленного в пригонах сена.
Из широких розвальней, загруженных ворохами соломы, одна за другой вываливались в сугробы неуклюжие медвежьи фигуры уландовских старожилов. Запрокинув седые от мороза, лохматые бороды, они грузно прыгали по снегу, взрывая его огромными унтами.
…Приисковой сторож пришпилил к двери клуба белый клочок бумаги. Все собрались вокруг него. Смотрели вдумчиво и пристально.
— Ребятьё, кто читабить-то могит?
Оказалось, что грамотных нет. Бумажка осталась непрочитанной.
Управляющий Селемджинскими приисками Федор Цетлин снял со щеки розовый бабий платок и улыбнулся.
У Цетлина вот уже второй день мучительно болели зубы, и я оценил эту его улыбку, прорвавшуюся сквозь сверлящую, угнетающую боль.
— Здорово! — прищурил он глаза. — Съехались? А? Все то есть до одного… Успех, успех… И всего интереснее то обстоятельство, что ровно к назначенному в повестке дню прибыли… Это же дисциплина… Вы меня понимаете?
И вдруг схватился за щеку:
— Ах… черт!..
За перегородкой размеренно и точно звякали счеты и скрипели перья. Там была контора.
В дверь постучали.
— Можно?
Вошел бухгалтер.
— Вот, Федор Иванович, пожалуйста, посмотрите.
— Ну, что это опять там такое?
Цетлин склонился над грудой витиевато исписанных бумаг.
— Так… Двенадцать пудов муки… Артель Моторного… Но постойте, ведь они же получили все сполна. Тут ошибка… Нужно тормошить завхоза. Имейте в виду, что это — бесхозяйственность… Так… Ну, положим, два фунта… Не может быть. Втирают, понимаете, очки! Два фунта — это значит шесть золотников в день. Утечка, утечка… Определенно воруют золото. Нужно проверить.
— Все? Так вот, условимся, как я говорил. Поправочки, и с завхозом согласовать их обязательно. А вот это и вот это вы мне оставьте. Хочу познакомиться с материалом поближе. Утром спросите.
Бухгалтер вышел.
Цетлин придавил оставшиеся бумаги тяжелым пресс-папье:
— Будни… Работка!..
За две недели перед этим по ближним якутским и манегрским становищам, а также и в русское селение Уландочку была разослана повестка. Повестку печатала жена приискового счетовода. Цетлин нашел в повестке двенадцать орфографических ошибок и сделал жене счетовода строгий выговор.
Счетовод в знак протеста запретил жене печатать для конторы.
Повестка короткая, без разъяснений:
«Предлагается селению…………………прислать своих представителей на собрание, имеющее быть на прииске Майском 20 ноября с. г. Явка обязательна.
Повестка дня:
а) Переизбрание месткома — налаживание культработы и борьба с пьянством в районе приисков.
б) Налаживание работы приисков, набор рабочих, борьба с прогулами и утечкой.
в) Организация золотых разведок.
г) Разное.
Управляющий приисками
Федор Цетлин».
Повестка была экстренно разослана в разные стороны, в самую глушь Селемджинской тайги, окружающей золотые разработки. Но «слух» бежал впереди оленей, курьера, и старшины селений выходили ему навстречу…
На бумаге, прибитой к двери клуба, было написано:
«Ввиду неподготовленности приискома, а также по ряду других независящих обстоятельств собрание переносится на завтрашнее утро. Делегатам предоставлены места в бараках прииска. Просьба не разъезжаться».
* * *
В бревенчатом бараке на столах добродушно шумели ярко начищенные самовары. Пахло свежим хлебом и оленьими шкурами. Хозяева и гости пили вперемешку чай и контрабандный спирт и, красные, разогревшиеся, выскакивали на двор посмотреть за скотиной.
Гудели железные печки.
…Гармонист перебрал несколько ладов и заиграл вальс. Танцевали прямо в унтах и в оленьих рубахах. «Дам» — немного. Три-четыре артельные «мамки», жены счетовода и бухгалтера и «завхозиха» — вялая женщина с фальшивыми волосами, выписанными из Ленинграда.
Старожилы хмуро раскачивались на табуретках в такт вальсу; весело хохотали якуты… Подвыпившие манегры пытались танцевать, над ними смеялись.
Вдруг гармонист резко переменил такт.
Гармонь запрыгала у него в руках, бойко и развязно дробясь частушками.
Его поддержали, и сразу в нескольких местах закипело:
Из-под дуба, дуба, дубаВылетает белый пух.Никому я не поверю,Что мой милый любит двух!
Широкоплечий приискатель в дошке и огромном красном кушаке лукаво подмигнул из-под лохматых бровей своему соседу и хрипло запел:
Балалаечка играет,Балалаечка поет.
Все весело подхватили:
Балалайке сделать ножки,Балалаечка пойдет.
…Эх да бабы, эх, да девки, ух!..Нечистый дух взлюбил старух…
Вытянув шею, закачался и задергал локтями гармонист.
— Танцоры! Чего ж, танцоры-то?
— Гы, танцоры…
Неуклюжий, огромного роста парень, с бровями, похожими на черные крылья, выкатился в неожиданно образовавшийся круг людей. Он прошелся по вздрагивающим половицам неверной дробной походкой и вдруг закачался в воздухе, с удивительной, чисто медвежьей ловкостью перебирая носками. Его подбадривали:
— Вламывай!
— Не удай!
— Держись, Уландочка, — Митрий в пляс пошел!..
А навстречу первому танцору уже вылетел второй — стройный парень с девичьим лицом, покрытым темными подпалинами отмороженной кожи. Он затягивает на талии лосиновый пояс и поводит плечами.
— Подгорную!
Гармонь захлебывается разухабистыми тонами.
— Дъ-их!
Змеей изгибается парень. Он будто двоится и троится в безудержных диких движениях. И вдруг неожиданно застывает на месте. Только одни ноги будто выговаривают мелко и дробно:
Эх, подгорна, эх, подгорна,Широкая улица…
— Здорово танцулит!
— Таки девкам любы!
