При знакомстве с текстом локковских «Двух трактатов» вызывает удивление тема первого из них. Локк снова критикует «священное право королей», прицельно разбирая трактат Роберта Филмера (1588–1653), умершего еще во времена Кромвеля! Казалось бы, кого может интересовать такое старье в 1690 году? Но дело в том, что книга Филмера «Патриарх» была опубликована только в 1680-м, как раз к последнему раунду борьбы Карла II с парламентом, завершившейся полным разгромом последнего. Старая идея «священного права» вернулась в качестве придворной идеологии абсолютистского правления, и ее нужно было основательно раскритиковать, прежде чем переходить к изложению позитивной программы. В результате Локк на протяжении многих страниц разбирает концепцию Филмера о том, что «всякая власть от Бога, вручившего Землю Адаму и его потомкам», он приходит к резонному заключению, что если даже исходно Земля и принадлежала Адаму, то разобраться через несколько тысяч лет, кто теперь более законный его потомок, без гражданской войны затруднительно. Следовательно, вопрос о том, кто должен осуществлять легитимное правление[507], снова оказывается открытым.
Казалось бы, самое время обратиться за помощью к Левиафану. Но тут мы сталкиваемся с новым удивительным открытием: слово «левиафан» в тексте «Двух трактатов» встречается лишь дважды, и оба раза — вовсе не как произведение Гоббса! Локк избегает любых упоминаний о своем предшественнике, и это не случайность. Гоббс, популяризировавший (конечно же, не в массах, а среди участников властных группировок) идею договорного, рукотворного устройства государства, одновременно полагал, что устойчивой формой такого государства может быть только единоличное правление[508]. Вступать в открытую полемику с Гоббсом, именем Левиафана которого обосновывалось любое государственное строительство, значило нарушить целостность всей виговской идеологии, и потому Локк развивал изобретение Гоббса, не упоминая его самого.
Итак, кому же доверить управление государством, чтобы исключить использование такого управления в личных целях? Сама постановка вопроса содержит ответ: разумеется, не личности, и даже не группировке. Левиафан, государственная машина, обеспечивающая мирное разрешение конфликтов, и должен представлять собой машину[509], работающую по строгим, одинаковым для всех правилам. Только в этом случае ни одна из властных группировок не сможет использовать ее для уничтожения всех остальных; только такая машина обеспечит реальный «гражданский мир» и гарантирует право группировок на жизнь.
Читатель. Машина, говорите? Работающая как заведенная ради чужих, а не своих интересов? Не слишком привлекательное занятие для главы государства!
Теоретик. Вильгельм III, уже захвативший к тому времени английский престол и обнаруживший некоторые его особенности, был с вами полностью согласен:
Он сказал мне однажды, — вспоминал епископ Бенет об одном из своих разговоров с принцем Оранским, — что он понимает пользу республики, так же как и королевского правления, и невозможно определить, какое — лучшее; однако он уверен: худшее из всех правлений — такое, при котором король — без власти и без денег [Томсинов, 2010, с. 197].
Руководитель государственной машины, полностью зависящий от установленных не им законов, не обладает никакой властью. «…Политической властью я считаю право создавать законы…» — пишет Локк уже в первой главе второго из «Двух трактатов». Изобретение английской аристократии, появившееся после правления Карла II, заключалось в лишении государства (а вместе с ним и короля!) всякой реальной власти и превращения его в безличную машину для соблюдения законов. Тридцати лет (с момента казни Карла I до начала обсуждения «Двух трактатов» в кругу Шефтсбери) оказалось вполне достаточно, чтобы английские аристократы на собственном опыте убедились в недостаточности гоббсовского изобретения. Какое-то время король помнит, кто посадил его на трон, но затем неумолимые законы Власти берут верх, королевская группировка усиливается, становится господствующей — и начинает уничтожать все остальные. Для властных группировок единственным способом выжить в долгосрочной перспективе оказывается полное подчинение государства Закону, превращение в государственную машину, не имеющую возможности стать самостоятельным субъектом Власти. С появлением такой машины борьба между группировками переносится с полей сражения в стены парламента, где обсуждаются и принимаются Законы. Обычные же конфликты между группировками решаются государственной машиной[510] в формальном порядке:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
[Вступая в общество, человек]… уполномочивает общество или, что все равно, его законодательную власть создавать для него законы, каких будет требовать общественное благо; он должен способствовать исполнению этих законов (как собственным установлениям). И это переносит людей из естественного состояния в государство, поскольку на земле появляется судья, имеющий власть разрешать все споры и возмещать любой ущерб, который может быть нанесен любому члену государства; этим судьей является законодательная власть или назначенное ею должностное лицо [Локк, 1988, с. 312].
Определив государство как состояние, в котором между любыми людьми существует независимый суд, Локк моментально приходит к выводу, что абсолютная монархия государством не является:
Отсюда очевидно, что абсолютная монархия, которую некоторые считают единственной формой правления в мире, на самом деле несовместима с гражданским обществом и, следовательно, не может вообще быть формой гражданского правления… В тех случаях, когда существуют какие-либо лица, не имеющие такого органа, к которому они могли бы обратиться для разрешения каких-либо разногласий между ними, эти лица все еще находятся в естественном состоянии. И таком состоянии находится каждый абсолютный государь в отношении тех, кто ему подвластен [Локк, 1988, с. 312–313].
Договор между властными группировками, соблюдение которого контролирует еще одна властная группировка, не стоит и бумажки, на которой он нацарапан. Договор только тогда становится Законом, когда контроль за его исполнением осуществляется самими группировками (периодически), либо передан подчиненному органу, полномочия которого строго ограничены тем же договором:
Во-вторых, законодательная, или высшая власть… обязана отправлять правосудие… посредством провозглашенных постоянных законов и известных уполномоченных на то судей [Локк, 1988, с. 341].
В хорошо устроенных государствах… законодательная власть передается в руки различных людей, которые, собравшись должным образом, обладают сами или совместно с другими властью создавать законы; когда они это исполнили, то, разделившись вновь, они сами подпадают под действие тех законов, которые были ими созданы…
Но так как законы, которые создаются один раз и в короткий срок, обладают постоянной и устойчивой силой и нуждаются в непрерывном исполнении или наблюдении за этим исполнением, то необходимо, чтобы все время существовала власть, которая следила бы за исполнением тех законов [Локк, 1988, с. 347].
Законы, исполнение и соблюдение которых осуществляют подчиняющиеся тем же законам люди, становятся рычагами и шестеренками, из которых собирается государственная машина. Именно эту машину, вместо отдельной личности (например, короля) или группировки (например, церкви), английские виги предложили конкурирующим властным группировкам в качестве компромиссной фигуры во главе английского государства. Поначалу (1679–1681) предложение было грубо отвергнуто (английские тори сделали ставку на королевскую группировку, поддержав абсолютизм Карла II). Однако уже через несколько лет тори убедились в неумолимости законов Власти: новый король взял курс на полную смену правящей элиты. В этих условиях[511] предложение вигов оказалось предпочтительным, и в 1689 году был принят Билль о правах[512], поставивший Закон (а значит, и принявший его парламент) выше английского короля.
