В Виттенберге моральное разложение достигло крайних форм. Бывший студент университета грамматист Иккельзамер писал в 1524 году: «Чем ближе к Виттенбергу, тем хуже христиане». Лютер горько сетовал на распутную жизнь, которую вели студенты. Зато Эберлин фон Гюнзбург искренне радовался веселым городским нравам. «Здесь все сплошь добрые евангелисты, — восторгался он, — потому что все относятся к священникам, как к собакам». Ясно, что он подразумевает священников, сохранивших верность Церкви. Но и у остальных судьба складывалась далеко не радужно: «Можно подумать, — горевал Лютер в 1523 году, — что люди сговорились уморить голодом всех проводников Евангелия».
И жаловался не только Лютер. Его последователь Сильвий Эгран также отмечал, что учение о бесполезности «дел» превратило народ в толпу «закоренелых грешников, которые, предаваясь бесчисленных порокам, льстят себя ложной надеждой на Божью милость и благодать». Далее он добавлял: «С тех пор, как Германия обратилась в христианство, никогда еще ее народ не отличался таким невежеством, не вел себя так дурно и не заслуживал столь решительного исправления. Причина этого кроется в учении, презирающем и отвергающем добрые дела». Меланхтон, который впоследствии разошелся с Лютером как раз по этому пункту, с 1524 года переживал такое тягостное разочарование, что подолгу сидел один взаперти, словно «разбитый параличом сапожник». Позже он признается Камерарию: «Здесь нет ни одной живой души, с которой мне было бы приятно встретиться. Все эти люди знают, по выражению Платона, лишь волчью дружбу, и обращаются друг к другу только тогда, когда им что-нибудь нужно».
В Эрфурте между тем события развивались еще драматичнее. В 1521 году Ланг, все еще не расставшийся с одеянием августинца, возглавил в городе партию сторонников Лютера. Его проповеди встретили благосклонный прием у широкой публики, в результате чего католический культ пал и здесь. Священников, рискнувших показаться на улице в сутане, толпа встречала свистом и улюлюканьем. По словам Эобана Гесса, во всем городе осталась единственная часовня, в которой за плотно закрытыми дверями тайно служили мессу. Как раз в это время Лютер и сочинил свое хвалебное послание «К Эрфуртской Церкви». «Я еще и пальцем не успел пошевелить, чтобы сокрушить папистов, как одной силой Слова Христова они уже пали». Что ж, сам он, вполне вероятно, мог и не шевелить пальцами, зато другие вовсю шевелили руками и притом весьма активно. Он не мог об этом не знать. Не он ли в своих письмах призывал поскорее покончить с католиками: «Мы должны уничтожить это дьяволово отродье»? И его призыв не остался без ответа. Сту-денты и бюргеры дважды устраивали в городе погромы с грабежом в домах католических священников. Старика профессора Матернуса они просто вышвырнули из окна на мостовую, где он и убился насмерть.
Освобождение от церковной власти шло рука об руку с распространением свободы нравов. Как только сторонники Лютера заставили умолкнуть порядочных священников, защищавших добродетель и принимавших исповедь, они сейчас же утратили в глазах верующих всякое уважение. Так, Мехлер, который отрекся от духовного сана и нашел себе жену, с горечью описывал нравы, воцарившиеся в среде духовенства: «Не проходит и трех дней после того, как монах или монахиня покинет монастырь, и он уже открыто сожительствует с какой-нибудь потаскухой, а она — с каким-нибудь бродягой. О Боге они и не вспоминают. Вслед за ними так же поступают и священники, готовые связаться с первой попавшейся бабой. Месяц удовольствий пролетает быстро, а вот каяться за него потом приходится долго».
В университете курс лютеранского вероучения стал вести Генрих Эбервейн, он же Куриций Корд. «Здесь у нас, — писал он, — множество храмов, в которых звучит Слово Божье. Дай-то Бог, чтобы плоды этого просвещения были соразмерны тому восторгу, которое оно встречает в народе. Увы! Что-то я пока не вижу, чтобы хоть кто-нибудь из нас стал лучше. Перемены, конечно, имеются, и их нельзя не видеть: всеми завладели алчность и вседозволенность в утолении плотских желаний... Повсюду только и разговоров, что о женитьбе священников и монахов, против чего я, вообще-то говоря, не возражаю. Но школа наша в совершеннейшем упадке, а безнравственность студентов достигает такого размаха, какого не встретишь даже в солдатской казарме».
Чему же в такой обстановке можно научить и чему научиться? Профессора богословия, недовольные и напуганные происходящим, покидали город. Оставались лишь те, кто воспринял лютеранство. Студенты распустились. Зубрежке латыни они явно предпочитали грабежи, а философии — любовные приключения. В 1521 году в университете числилось 311 студентов; в 1522 году их стало 120; в 1523 году — 72. В 1527 году у преподавателей лютеранства осталось 14 слушателей! Гуманист Эобан Гесс, благосклонно принявший новые идеи, искренне горевал, рассуждая о судьбах науки. «Я узнал, — писал он в 1523 году пастору-реформатору Драконитесу, — что вы энергично трудитесь во славу Евангелия, и меня это весьма радует. Молю Того, чьему делу вы служите, чтобы так продолжалось и дальше. Между тем есть вещи, которые меня страшно огорчают. Я имею в виду монахов-отступников, которые под предлогом проповеди Евангелия ведут гонения на литературу. Эти люди опасны, как смертельный яд, ибо они сами не ведают, что творят. Они губят репутацию святой науки и вещают на весь мир всякую чушь, выдавая ее за высшую мудрость. Университет наш совершенно опустел, и мы сами чувствуем себя здесь изгоями. Священники и монахини без конца донимают нас, утверждая, что мы плохо учим. Не могу вам передать, как я ненавижу всех этих перебежчиков! Поистине, нет распутней куртизанки, чем бывшая монахиня».
Увы, стенания гуманиста остались втуне. Доктор Лютер уже забыл о радости познания, пережитой им в Эрфурте, и теперь охотно высмеивал университетских профессоров, а своего бывшего учителя Юзингена и вовсе назвал безумцем. Очевидно, старый богослов не проявил должного восторга перед учением питомца. В 1524 году Гесс описывал обстановку в университете в еще более мрачных тонах. «К великому своему сожалению, — обращался он к своему другу Штурцу, — я по-прежнему живу в этом гиблом месте и уже не надеюсь ни на новый расцвет науки, ни даже на простое восстановление порядка в городе. Все рушится. Несколько невежественных бродяг сумели разжечь самую ярую ненависть в душах представителей всех сословий. Если вы приедете к нам, то воочию убедитесь, что здесь творится настоящая трагедия. Я с радостью отдал бы жизнь за христианскую правду, но где взять силы и терпение, чтобы вынести беззакония, совершаемые Божьими слугами, которые жаждут одной крови и мечтают возвыситься, унижая и преследуя других? Горе тебе, о несчастный Эрфурт!» О несчастный Эобан Гесс, воскликнем мы вслед за ним. Полностью деморализованный, утративший всякую надежду на лучшее, он пристрастился к алкоголю... В 1523 году поэт писал, что его умственные способности еще не пострадали от обильных возлияний (multus potationibus), которым он предается. Вскоре начались нелады со здоровьем, однако от бутылки он отказаться не захотел, потому что «чувствовал на себе благодать Божью». Влияние реформаторов не прошло бесследно...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
