Итак, что же получается? Принятие обета стало признаком слабости, а его нарушение — актом мужества. Обеты оскорбительны для Бога, значит, тот, кто отрекся от данного обета, служит славе Божьей. Стоило Лютеру почувствовать в человеке, особенно занимающем важный пост, слабину, как он начинал планомерную осаду, пока не добивался своего. Так случилось с Вольфгангом Райсенбушем, настоятелем каноников св. Антония в Лихтенберге, который под давлением Лютера порвал с религией и женился на дочке портного. Рыцари Тевтонского ордена получили от него особое послание, в котором реформатор призывал их подать пример остальным религиозным братствам. Результат не замедлил сказаться. Гроссмейстер Тевтонского ордена прилюдно сорвал с себя клобук, а вскоре не только женился, но и прибрал к рукам все имущество ордена.
Недостойные своего звания священники и лишенные истинного горения монахи в массовом порядке порывали с духовным саном. Именно они, присоединившись к Реформатору, с особым усердием превозносили его учение о необходимости греха. «Все, кто хочет вести беспорядочную жизнь, — сообщал Юзинген, — вливаются в ряды евангелистов». Благодаря этим людям Лютер чувствовал себя правым в глазах широкой общественности. «Мы, проповедники, — впоследствии выскажется он, — стали еще ленивее и небрежнее, чем во времена папистского мрака и невежества. Чем тверже мы верим в свободу, завоеванную для нас Христом, тем равнодушнее и невнимательнее относимся к учению и молитве, тем реже творим добро, тем легче миримся с несправедливостью; если бы сатана не будоражил нас искушениями, гонениями со стороны врагов и презрительной неблагодарностью со стороны друзей, мы давным-давно превратились бы в ленивых бездельников, в подлости своей неспособных ни к чему хорошему».
Как же воспринимал новых проповедников народ? «Они не желают поступиться даже грошовой выгодой во имя проповеди Святого Слова, — сетовал Лютер. — Они грабят церкви и растаскивают добро, завещанное нам нашими предками... Многие из проводников Слова Божьего так презираемы народом, что влачат поистине нищенское существование, погибая от голода и холода». Эта картина типична для всей Саксонии, во всех уголках которой раздавались одни и те же жалобы: «Незаметные и подспудные гонения, в тысячу раз более опасные, чем открытая война, обрушились на нашу Церковь. Служители культа нищенствуют и терпят лишения, не встречая вокруг ничего, кроме презрительной ненависти».
Между тем, если верить помощнику Лютера Бугенхагену, они сами заслужили подобное отношение к себе. «Еще и сегодня, — сокрушался он в 1525 году, — многие мечтают стать евангельскими проповедниками, но из их уст ты не услышишь ничего кроме грязных ругательств в адрес монахов и священников-папистов, а также глумления по поводу пятничного поста, богослужений, украшения церквей, святой воды и прочих подобных вещей, которыми мы до сих дорожили. Зато о Евангелии от них не услышишь ни слова». Впрочем, дальше автор, нимало не заботясь о логике, сам поливает грязью папу, священников, монахов и всех христиан-папистов. Он предлагает вниманию начинающего проповедника лично составленный им перечень выражений, которые следует употреблять, говоря о духовенстве: традиционалисты, предатели, святоши, вырядившиеся в сутану, бритоголовые, писаки, играющие в четки, не расстающиеся с требником, зубрящие молитвы, римские паломники. Он не уточняет, нужно ли вываливать на слушателя весь этот ворох комплиментов одновременно или делать из него выборку сообразно обстоятельствам.
Но если адепты нового вероучения столь критически относились к своим пастырям, то как они вели себя сами? Увы, так же, с готовностью отдаваясь пороку. Начиная с 1522 года Лютер беспрестанно жалуется на моральное падение своей паствы. Получив право не соблюдать постные дни и причащаться под обоими видами, они вообще забыли, что такое пост и молитва. Он не понимал, что происходит. «Прошли те времена, когда люди, томясь под игом папства, грешили по невежеству. Почему же сегодня чем больше мы их учим, тем они делаются дурнее?» Эти людишки взяли себе за привычку «хвастаться на словах своей верой в Евангелие», «без конца рассуждать об Иисусе Христе», не понимая, что «ложная вера ведет их прямиком в ад». Но вот от третьего лица он переходит к первому: «Мы гордимся тем, что получили Евангелие, но на самом деле помним о нем не больше, чем о каком-нибудь отрывке из Теренция или Вергилия». «Мы называем себя евангелистами потому, что причащаемся под обоими видами, не признаем образов, набиваем себе утробу мясом, забываем пост и молитву. Но творить во имя веры милосердие не желает никто!»
Но, может быть, тремя годами позже ситуация улучшилась? Отнюдь нет, если судить по гневным отзывам Лютера о состоянии его «стада», она только ухудшилась. «Среди нынешних евангелистов не найдется ни одного, кто не вел бы себя всемеро хуже, чем во времена, когда еще не стал нашим. Они крадут чужое добро, лгут, обманывают, объедаются, пьянствуют и предаются всем мыслимым порокам так, будто никогда не слыхивали Слова Божьего! Мы избавились от одного заблуждения, но на смену ему явились семь новых и злейших, которые и овладели нашей крепостью». «Слишком быстро забыли мы о горестях, которые мучили нас под гнетом папизма, когда мы тонули в потоке нелепых правил, смущающих ум и заставляющих мечтать об избавлении... Но теперь, когда Господь явил нам милость и отпустил нам все наши грехи, мы сами стали не способны простить ближнему самую пустяковую обиду, оказать ему милосердие и помочь в беде». «Мы избавились от адского искуса папизма, но не испытываем никакой благодарности и не торопимся служить Богу согласно заветам Его Евангелия». «Во времена папизма, когда нас морочили индульгенциями и паломничеством, люди проявляли больше рвения и усердия; теперь же, когда мы говорим им только об Иисусе Христе, они перестают нас слушать и заявляют, что мы повторяем одно и то же».
Итак, Германия серьезно провинилась перед Лютером и его учениками, не сумев в должной мере проникнуться светом его учения. «Если б кто-нибудь захотел изобразить нынешнюю Германию, — восклицал Реформатор в 1525 году, — ему пришлось бы придать ей черты большой свиньи». «Мы, германцы, — писал он еще несколько лет спустя, — все грешники и рабы греха; мы предаемся плотским наслаждениям и с головой окунаемся в свою свободу. Мы не желаем терпеть никакого принуждения, хотим поступать всегда так, как нам заблагорассудится, и тем самым служим дьяволу. Мы радуемся, что избавились от папы, курии и устава, но нимало не задумываемся, что нужно делать, чтобы служить Христу и избавиться от своих грехов». Или еще: «Мы, немцы, в большинстве своем такие неисправимые свиньи, что не имеем ни разума, ни морали. Когда с нами говорят о Боге, мы проявляем не больше внимания, чем зеваки, слушающие байки ярмарочного зазывалы». Он всерьез опасался, что добром все это не кончится: «Вы доиграетесь до того, что на Германию обрушится какое-нибудь страшное бедствие. Боюсь, как бы все три кары — война, чума и голод — не постигли нас одновременно. Никто не верует в Бога, но все — крестьяне, ремесленники, дворовые люди — только и норовят обмануть ближнего и живут, повинуясь своим страстям». «Больше всего я боюсь, что из-за нашей неблагодарности Бог в конце концов поступит с нами так же, как Он поступил с евреями».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
