— Ничего тут уже не исправишь, — ответил Гинек. Рука его, сжатая в кулак, тяжело опустилась на стол.
Остаток недели прошел в неопределенности. Вместе с остальными Гинек ходил на лекции, штудировал материалы на самоподготовке, хотя на следующий день мог быть уже отчислен и отправлен домой. По ночам его преследовали тяжелые сны о бесславном возвращении в Борек.
После субботних занятий, к которым они долго не могли привыкнуть, его никто не вызвал, чтобы огласить, наконец, роковой приговор. Неисправимый оптимист Плашан посчитал это обнадеживающим признаком, для Гинека же продление состояния неопределенности становилось прямо-таки непереносимым. В то время как Плашан пытался развеселить его разными историями, случившимися в период их совместного обучения в училище, Гинек, засунув руки в карманы, бесцельно мерил комнату шагами.
— Давай сходим в кино или на танцы. Тебе надо развеяться. Грустить не имеет смысла, — сказал как-то Платан, поняв, что на друга ничто не действует.
Только сейчас Гинек вспомнил о Верином приглашении на концерт. Но готов ли он слушать Шопена, особенно его Баркаролу, в которой так сильно отразилось предчувствие автором своей смерти? В конце концов он попросил Плашана заменить его.
Найбрт с минуту смотрел на него умными глазами, потом осторожно произнес:
— Честно говоря, я мало разбираюсь в музыке, но, судя по тому, что ты мне здесь рассказываешь, тебе самому следовало бы послушать этот концерт. Представь, каково было этому Шопену, но, несмотря ни на что, он продолжал писать музыку…
Гинек дал себя уговорить. Побрился, надел парадную форму.
Вера Булгакова, элегантно одетая, уже ждала его. Ее праздничное настроение передалось и Гинеку.
Концерт оказался великолепным. Артист, прекрасно уловивший своеобразие произведений Шопена, виртуозно импровизировал, не давая публике в переполненном зале опомниться. Гинек слушал как завороженный. Вера тоже, казалось, растворилась в музыке.
— Вот это я и называю романтикой, — восторженно произнесла она, когда они, все еще находясь под впечатлением музыки, шли по зимнему городу. Глаза ее сверкали. Она взяла Гинека под руку и говорила, говорила. — Только что мы прослушали прекрасные романтические вещи, а теперь вокруг нас романтическая тишина, в воздухе крутятся и падают снежинки, чтобы придать романтический вид крышам, домам, тротуарам… Как ты думаешь, Гинек, что лучше — быть неисправимым, сумасшедшим романтиком или серьезной букой?
— Наверное, романтиком, — ответил он и впервые за весь вечер улыбнулся.
— Тогда перестань хмуриться, а в понедельник заходи на чашку чая. Я работаю во вторую смену, — сказала она ему просто, по-дружески.
Он вдыхал морозный воздух, ежился от холода, слушая девушку, и вдруг уверовал в то, что у него будет возможность исправить ошибку и он сумеет сделать это.
Гинек был в этом убежден и когда в понедельник шел к начальнику чехословацкой группы. Взыскание, вынесенное ему, было строгим, но главное — его не лишили возможности исправить допущенную ошибку.
27
Ярослав Менгарт и в воскресенье проснулся как в обычный рабочий день. Привычка, от которой пятидесятилетний мужчина вряд ли уже избавится. До того как жену положили в больницу, он иногда позволял себе поваляться утром в постели. Просматривал газеты, которые жена приносила ему из почтового ящика прямо в постель, а потом, быстренько умывшись, садился к накрытому столу. С утра подполковник что-нибудь делал во дворе, а к полудню, как правило, отправлялся в дивизион проверить, все ли там в порядке. Без этого ему бы, наверное, и кусок в горло не полез.
Сегодня он с мрачным видом перемыл гору грязной посуды, накопившейся в кухне за неделю, вынул из холодильника два кусочка свинины, отбил их, посолил, поперчил, очистил четыре крупные картофелины, открыл банку с супом из гуляша — и подготовка к воскресному званому обеду была закончена.
Если дома не появлялись ни сын, ни дочь, он считал такой уик-энд самым грустным временем недели. Тогда он чистил от снега тротуар перед домом, а затем как неприкаянный бродил по пустым комнатам в ожидании момента, когда он сядет в машину и поедет в районную больницу. Последний месяц его не притягивала даже работа. И там у него все валилось из рук, ему казалось, что его одолевает усталость, вялость и что-то вроде покорности и смирения. Он не выказывал своего настроения окружающим, вел себя как прежде, но чувство тяжести и неопределенности не пропадало.
От этого чувства Менгарт не избавился даже в период проверки. Он не сумел создать в дивизионе творческую атмосферу одержимых единомышленников, где бы все до последнего человека были готовы расшибиться в лепешку, лишь бы выполнить стоящие перед ними задачи. Больше того, ему казалось, что подчиненные поняли, что он утерял способность быстро реагировать на изменения окружающей обстановки и принимать адекватные решения. И хотя он все равно был еще на своем месте, командирская искорка в нем погасла.
Старость? Может, так напоминает о себе старость?
Сил у него было еще хоть отбавляй, на здоровье не жаловался. Вот только Либы с ним не было. Разве могли что-то изменить два часа в среду и воскресенье, проводимые у больничной койки? Два часа, которых мы так ждем, а потом не знаем, о чем говорить. Два угнетающих часа, когда ты хочешь, но ничем не можешь помочь, когда ты стараешься быть веселым и беззаботным, а выйдя на улицу, опять впадаешь в удручающую тоску.
«Все можно и все нужно преодолеть, в том числе и одиночество», — подумал Менгарт, выезжая из гаража. Он вспомнил, как они когда-то начинали, как жили в одной комнате в общежитии с двумя маленькими детьми на несколько сот крон в месяц. Либуша кипятила пеленки в баке на печке и развешивала в общей ванной. Он учился, так что свободного времени на семью у него мало оставалось. Сколько дней одиночества провела с ним Либа, сколько бессонных ночей, когда он должен был приехать и не приезжал! А время тогда было грозное, вот-вот могла разразиться война. Они часто находились в полной боевой готовности, спали по очереди на командных пунктах, ели из походных котелков и не знали, встретятся ли еще когда-нибудь со своими семьями. Однако и тогда Менгарт не думал о Либуше так часто, как теперь. Может, и это — тоже свидетельство надвигающейся старости? Нет, о старости думать еще слишком рано, кто о ней думает, тот стареет быстрее.
«Результаты проверки неплохие, нет, тебя еще рано списывать в металлолом», — убеждал он сам себя. Пусть его слегка упрекнули в медленном внедрения прогрессивных форм учебно-боевой подготовки, но что могут знать наверху о жизни в дивизионе? Он работал с людьми, которых имел в наличии. Люди не изменяются по мановению волшебной палочки и не приходят в восторг от всякого нововведения, как полагает инженер Главка.
Молодежь хочет идти вперед семимильными шагами, в то время как иногда бывает достаточно маленьких шажочков. Уверенных и точных…
Менгарт поставил машину за углом больницы и пошел к главным воротам. Даже с завязанными глазами он безошибочно нашел бы дорогу в нужное отделение, добрался бы до обшарпанной двери, за которой лежит Либа.
Он взялся за ручку и… нерешительно застыл на пороге. На кровати, многие месяцы служившей пристанищем для его жены, лежала другая женщина. Сердце сильно застучало в груди Менгарта, в голове мелькнули мрачные мысли.
Кто-то легонько взял его за локоть.
— Пойдемте со мной, — послышался голос главного врача.
Менгарт послушно последовал за врачом, впившись взглядом в его белый халат, а весь мир вокруг посерел, сделался безликим. Ему казалось, что серый цвет расползается и вот-вот закроет белый халат врача, а тогда воцарится хаос и мертвая тишина. Тишина, которую можно услышать, которая кричит и доводит до бешенства.
— Я солдат, пан главный врач, и выдержу правду, — сказал Менгарт, сжав руки в кулаки, едва они вошли в просторный кабинет. — Где моя жена?
Главный врач предложил ему сесть, пододвинул свое кресло поближе к нему, и на его уставшем лице мелькнула улыбка.
— Не сердитесь, пан Менгарт, что заранее не предупредили вас, но ваша жена находится сейчас в неожиданном для вас месте. Ее готовят к операции.
Менгарт растерянно заморгал.
— Не волнуйтесь, — продолжал главный врач. — Мы провели все необходимые обследования и пришли к выводу: того, что мы предполагали, у нее нет. Ваша жена, как бы это выразиться покороче и попонятнее, страдает от серьезных нарушений желудочной деятельности. И вот теперь мы можем приступить к операции.
— Операция… будет трудной? — с запинкой произнес Менгарт, ощутив, как ногти до боли впиваются в ладони.
— Да, — ответил главный врач. — Поэтому я и пригласил вас сюда. Я верю в своих коллег и в целом в успех операции, однако конечный результат зависит не только от хирурга и его помощников. Вашей жене будут необходимы хороший домашний уход, спокойствие. Понимаете меня?
