был не особо интересен.
— Нет, его в другое отделение перевели, а у нас теперь отделенным — Штерн.
— Николаша?
— Ага, только он смурной ходит, будто в воду опущенный, видать по болгарке своей сохнет, а ведь у него невеста…
— Погоди, Федя, что-то я не помню, чтобы мы в Бердичеве на помолвке гуляли. Так что девушку эту, конечно, жаль, но невестой ее не назовешь.
— Оно так, — насупился Шматов. — Только сестра Берг, она такая…
— Ты чего, влюбился?
— Скажешь тоже, я мужик сиволапый, а она барышня!
— Ну, брат, — усмехнулся в ответ Дмитрий, — в этом деле никакой разницы нет, уж ты мне поверь!
— Не говори так…
— Ладно, не буду, а где, кстати, сам Николаша?
— Да вон там, — махнул рукой Шматов.
Штерна Дмитрий нашел через несколько минут, сидящим на камне и с задумчивым видом наблюдавшим за окрестностями. В общем, он выглядел как обычно, и лишь внимательный наблюдатель мог понять, что на душе у него не спокойно. Николая выдавали глаза, обычно веселые и искрящиеся, теперь они совсем потухли и потускнели.
— Привет, Коля!
— Здравствуй.
— Страдаешь?
— Какое тебе дело?
— Ну, ты мне друг все-таки!
Штерн сначала поморщился как от зубной боли, но затем справился и с грустной усмешкой отвечал:
— Прости, но мне совсем не хочется быть мишенью твоих насмешек. Ты человек, может, и неплохой, но при этом черствый и злой. Вряд ли твое сочувствие мне поможет.
— А вот это было обидно. Ты и впрямь считаешь меня таким чурбаном?
— Я так не говорил.
— Да брось! Неужели ты думаешь, что я никогда не любил?
— Ты? Не знаю… а вот я действительно не любил до этого момента. Мне казалось, я искушен в чувствах, а на самом деле… эх, тебе все равно меня не понять!
— Да где уж мне!
— Прости, я не хотел тебя обидеть, но все это так тяжело, а самое главное я совершенно не представляю, что же мне делать! Ты когда-нибудь был в такой ситуации?
— Ее звали Варей, — грустно усмехнулся Дмитрий. — Мы росли рядом, дружили с детства и, наверное, тогда же полюбили друг друга. Правда, она была из хорошей семьи, а я… но нам было все равно, что скажут другие. Мы собирались вырасти, пожениться и всегда быть вместе.
— И что же случилось потом? — заинтересовался его рассказом Штерн.
— Мы выросли… и она сказала мне, что чистая детская любовь это, конечно, прекрасно, и она навсегда сохранит частичку этого чувства в своем сердце, но мы уже взрослые и пора подумать о будущем. И что ей нужна стабильность, положение и достаток, в общем, все то, что я ей дать не мог. И вообще, она выходит замуж и просит не беспокоить ее больше.
— Какая печальная история. Не знал, что ты можешь так красиво говорить…
— А я и не могу. Это ее слова, я просто их запомнил. Она вообще всегда умела красиво говорить, писать и прочее…
— Она вышла замуж за богатого старика?
— С чего ты взял? Нет, молодой парень из хорошей семьи, упакованный… у нас таких называли «мажор».
— Мажор? Он что, музыкант?
— А фиг его знает, может, и лабал на чем-нибудь.
— Но он был богат?
— Ага. У тебя, кстати, та же проблема.
— В каком смысле?
— В том смысле, что отец Петранки хочет выдать ее за богатого.
— Что за вздор? Праведников беден как церковная мышь!
— Это ты так думаешь, а вот наш друг чорбаджи думает по-другому.
— Но почему?
— Вот ты странный, Коля. Ну откуда болгарскому кулаку знать, что ты из богатой семьи и единственный наследник? Он видит перед собой простого солдата, а что тот воюет за освобождение его родины… так ему и при турках не кисло жилось.
— Но ведь Праведников…
— Исправляет должность полкового казначея.
— И что с того?
— Ничего, просто именно он закупает продовольствие для полка, причем в основном у местных богатеев, а самый крутой из них отец Петранки.
— Но я все-таки не понимаю!
— Да что тут понимать! Чорбаджи хоть и богатые, но все же простые крестьяне и рассуждают тоже просто. Раз деньги у поручика, стало быть, он и есть самый крутой. У турок ведь все эти дела идут через пашу!
— Невероятно! Дмитрий, дружище, ты возвращаешь меня к жизни, спасибо тебе огромное!
— Кушай на здоровье, только не обляпайся.
Турецкий командующий Сулейман-паша в последнее время также был до крайности озабочен сложившимся положением. Завистники, коих у него было ничуть не меньше, чем у едва выжившего Мехмеда-Али, регулярно слали в Стамбул донесения о его пассивности и нежелании наступать. Там подобные известия, разумеется, никого не радовали, и тон шедших в обратном направлении приказов становился все более настойчивым. Для того чтобы удовлетворить вышестоящее начальство и заткнуть рот недоброжелателям, требовалось громкое дело. Лучше всего, конечно, победа, но и просто упорное сражение вполне могло подойти. Тут ведь главное, чтобы было о чем докладывать, а уж этим искусством Сулейман-паша владел в совершенстве.
Именно поэтому он решил перебросить в Констанцу восемь таборов пехоты, чтобы те, соединившись со стоящим там отрядом, прошли в тыл к русским и ударили по деревне Церковце, где силы противника, по его сведениям, были крайне незначительными. В случае успеха можно было попытаться отбросить врага за реку Кара-Лом и получить так необходимую сейчас победу. Однако идущие со стороны Омуркиоя войска, к немалому своему изумлению, встретились с отступающими аскерами и узнали от них о внезапном русском наступлении и о потере Констанцы. Это была очень тревожная новость, а потому командир турецкой дивизии Асаф-паша приказал немедля атаковать дерзких гяуров и отбить у них Констанцу.
Впрочем, казачьи разъезды вовремя заметили это движение, и у полковника Тинькова было время подготовиться. Так что, когда появилась передовая османская колонна, роты нежинцев и болховцев уже заняли холм и были полностью готовы к любому нападению.
Немногочисленность русского отряда сыграла злую шутку с турецким командующим. Убедившись, что рядом нет никаких других войск противника, за исключением стоящих перед ним пяти пехотных рот и некоторого количества кавалерии, он решил, что его авангарда из двух таборов будет довольно, чтобы сбить их с холма, и потому приказал идти в атаку, не дожидаясь подхода основных сил и артиллерии. Это была его первая ошибка, вторая же заключалась в том, что турки пошли на приступ с восточной стороны, и заходящее солнце светило им прямо в глаза.
Русские солдаты и офицеры с волнением наблюдали, как перед ними разворачиваются в цепи османские таборы. Четырехфунтовки и картечницы были выкачены на прямую наводку и ждали только
