натаскивал стрелять да окапываться, а тут совсем другой навык нужен. Кабы прежних охотников привлечь, глядишь бы и вышел толк, а эти… ну да ладно, раз надо, сходим!
Получив приказ, Будищев первым делом велел притащить с поля боя несколько трупов турецких солдат, выбирая при этом наименее пострадавших. Затем, раздев их, стал переодеваться во вражескую форму. Большую часть он, впрочем, оставил свою, но вот шинель и феска в темноте придавали ему вид, неотличимый от других аскеров. Еще одной деталью стали обутые им болгарские опанки. В принципе, солдатские сапоги в обеих армиях были похожи, однако во многих таборах нижние чины вовсе не имели никакой другой обуви, кроме этих своеобразных кожаных лаптей. Во всяком случае, они были легче и удобнее, особенно если приходилось куда-то бежать.
Все это время подчиненные с любопытством наблюдали за его приготовлениями, иногда отпуская соленые шуточки, стараясь, однако, делать это вполголоса, ибо крутой нрав унтера им был хорошо известен.
— Егоров, а ты чего ждешь? — обернулся Дмитрий к открыто зубоскалившему артельщику. — Хватай тряпье да переодевайся! Со мной пойдешь.
Не ожидавший подобной подлости Степан раззявил от удивления рот, но спорить не стал и принялся ковыряться в груде забракованного Будищевым тряпья.
— Больно не копайся, — поторопил его унтер, — возьми шинель да шапку, чтобы хоть издали на турка похож был.
— В кровище вся, — поморщился солдат, переодеваясь во вражескую форму.
— Не сахарный — не растаешь! — отрезал Дмитрий, продолжая приготовления.
Свою винтовку он заменил на один из трофейных винчестеров, револьвер сунул за пазуху, а на пояс прицепил штык. Попрыгав на месте, убедился, что все подогнано как следует, и махнул рукой, пошли, дескать.
Вслед за ним и Егоровым двинулись еще три солдата из команды, назначенные притаиться подле османского лагеря и дожидаться возвращения разведчиков, после чего сопроводить их до своего бивуака. Линдфорс особенно настаивал на этой мере, помня, как Будищев вернулся в лагерь после боя из Езерджи, когда поднялась тревога и едва не погиб унтер-офицер Галеев.
Отсутствовали разведчики всю ночь, и все это время подпоручик ждал их, тревожно вглядываясь в темноту. Наконец под утро он ненадолго смежил веки, давая отдых усталым глазам, и сам не заметил, как заснул. Проснулся он от почтительного толчка часового, прошептавшего ему:
— Гляньте, вашбродь, кажись наши возвращаются!
И действительно в предрассветных сумерках скоро стали видны фигуры солдат, тащивших на себе связанного человека. Через несколько минут они подошли достаточно близко, чтобы их можно было узнать.
— Пропуск? — подал голос караульный.
— Полтава, — хмуро буркнул один из них и тут же спросил: — Отзыв?
— Лесная! — воскликнул Линдфорс и, не утерпев, побежал навстречу. — Ну как вы, все ли благополучно?
— Вашими молитвами, вашбродь, — прохрипел Будищев и начал сбрасывать с себя турецкую форму. — Клиент доставлен в лучшем виде, получите и распишитесь!
Через несколько минут они стояли перед зевающим полковником Тиньковым и чинами его штаба. Пленного развязали, похлопали по щекам, чтобы тот пришел в себя, и принялись расспрашивать. Тут выяснилась одна интересная подробность. Никто из русских офицеров не говорил по-турецки, а служивший переводчиком и проводником старик-болгарин куда-то запропастился. Положение спас подпоручик Линдфорс, вытащивший из кармана походный разговорник Сенковского[82], и, найдя нужную страницу, с важным видом принялся за допрос.
— Бу виляиетгпе, бу ордуда? Сердарынызын ады не дир? Эли алтыда кач-бин яя олур герек низам?[83]
Ответом на эти вопросы было лишь презрительное молчание. Причем пленник, судя по мундиру бывший офицером, чтобы подчеркнуть свое отношение, демонстративно сплюнул на землю.
— Экий мерзавец! — побагровел полковник. — Кабы не приказ о гуманном отношении… я бы тебе язык быстро развязал.
— А может, у господина подпогучика не слишком хогошее пгоизношение, — предположил стоящий тут же Венегер, картавящий от волнения даже больше, чем обычно. — И этот туземец его пгосто не понял?
— Тогда, может, вы попробуете? — не без сарказма отозвался Линдфорс и демонстративно протянул книгу.
— Боюсь, французский пронос Николая Августовича будет для османа еще менее понятен, — хмыкнул кто-то из офицеров Нежинского полка, вызвав улыбку у многих из присутствующих.
— И что же делать? — нахмурился Тиньков. — Куда же все-таки подевался этот чертов переводчик!
— Дозвольте мне, ваше высокоблагородие? — вмешался все еще стоявший рядом Будищев.
— Что? — удивился командир отряда. — Вот так новости! Однако если ты и по-турецки горазд, то попробуй. За взятого офицера тебе и так крест полагается, а уж если ты его, сукина сына, и допросить сумеешь, то за наградой дело не станет!
— Да куда их столько, скоро вешать некуда будет, — отмахнулся в ответ унтер и продолжил, как будто причитая: — Эх ты, матушка-Россия, какую сотню лет с турками воюем, а переводчиков так и не завели.
— Но-но! — прикрикнул Линдфорс на разговорившегося подчиненного. — Ты, Будищев, говори, да не заговаривайся!
— Как прикажете, ваше благородие, а только сделайте милость, посмотрите в вашей книжке, что по-ихнему означает «пся крев» и «холера»?[84]
— Но это, кажется, по-польски? — недоуменно воскликнул офицер.
— Вот-вот, и именно так он меня материл, когда у него изо рта кляп выпал. Поляк это, господа!
— Я вам ничего не скажу! — вдруг выпалил пленный, понявший, что его маскарад раскрыт, и с презрением добавил: — Москальски свиньи!
— Подумать только, на языке Пушкина! — ухмыльнулся Будищев. — Вот видите, господин подпоручик, когда к человеку по-доброму, то и он в ответ со всей душой.
Договорив это, Дмитрий подошел к пленнику и без тени улыбки в голосе прошептал на ухо:
— Слушай сюда, пшек! Или ты сейчас максимально подробно и честно расскажешь его высокоблагородию все, что знаешь, и останешься целым, или я тебе лично глаз на жопу натяну, и тогда ты все равно нам все расскажешь, только до конца жизни под себя кровью ходить будешь! Ты меня понял?
— Я скорее умру…
— Отрежу яйца и заставлю сожрать! — посулил ему унтер и коротко, без замаха, ударил под дых, на корню пресекая неконструктивные разговоры.
Согнувшийся от боли поляк с трудом удержался на ногах, а встретившись глазами с Будищевым, вдруг понял, что все это не дурная шутка и не пустая угроза. Этот страшный унтер вполне может привести в исполнение свою угрозу, и ни его начальство, ни обычаи войны не смогут ему помешать.
— Ну, хорошо, я все скажу, — сдался он и затравленно посмотрел на окруживших его русских.
— Я же говорил, к людям надо по-доброму, — отпустил пленника Будищев и устало отошел прочь.
Все произошло настолько быстро, что остолбеневшие офицеры даже не попытались вмешаться, хотя метод подобного экспресс-допроса им вряд ли пришелся по вкусу. С другой стороны, его эффективность оказалась настолько явственной, что наказывать унтера,
