закрыть никто не мог, говорил, а скорее, рычал от боли, дёргая на себе одежду, на голове волосы, наполовину обнажённые руки поднимая вверх и заламывая над головой. Он стоял на пороге, стоня и жалуясь…
– Где они прошли, там после них только пепелища и трупы. Не щадили никого, детей, стариков, ксендзов в костёлах, костёлов. Людей, что к ним убегали, раздев донага у алтарей, резали, упрекая. В Слупке ксендз распятием, удерживаемым в руке, защитился… Ад на земле? Где Бог? Кресты на плащах – а это сущие дьяволы. Милость Божья, что королевича не схватили, не простили бы и ему… Наш воевода был с ними! Боже милосердный…
Он упал на пороге, закрыл лицо руками и постоянно повторял:
– Где Бог? Где Бог?
К нему подошёл молодой викарий и начал обличать его в богохульстве, но старец грозно на него поглядел.
– Хорошо тебе говорить! Потому что ты на это не глядел, потому что у тебя, как у меня, жену и детей не убили, потому что над трупами кровавыми слезами не плакал. А хоругвь их с крестом! Где же Бог?
Бедный сходил с ума. Слыша шум в сенях, вышел сам король, бледный, с лицом, как мрамор. Видно было, что внутри дрожал, но казался холодным, глаза только блестели.
– Тихо! – воскликнул он. – Тихо! Прольётся кровь за кровь. Бог терпелив, но мстителен…
– Немедленно бы пойти на них, пока не ожидают, – лихорадочно воскликнул из-за короля Жегота из Моравицы, – идти и бить.
Король с суровым лицом отвернулся.
– Проехайте по лагерю, пусть люди успокоятся, и чтобы никакого крика и шума не было. Я тут вождь. Никто приказывать, никто ничего требовать не имеет права. В лагере трубить на отдых.
Он сделал знак рукой.
– Тихо! Ни слова!
И к великому восхищению слушающих король с сильным акцентом громко докончил:
– Завтра весь день тут отдыхаем, не двинемся!
Все вокруг забормотали и задвигались, Локоток сурово поглядел и стянул брови.
– Чтобы порядок был… а кто будет рваться и кричать – ко мне на суд. Трубить на отдых!
Постепенно некоторые начали приходить в движение, а воевода послал с приказами в лагерь.
Король медленным шагом вернулся в избу и закрыл за собой дверь.
Так уважали волю сурового пана, что по его кивку и на высланные от имени короля приказы лагерь тут же начал утихать. Старшие бегали, вынуждая к молчанию.
Когда Флориан вернулся к каретам, намереваясь избавить вдову от новой заботы и смолчать перед ней, нашёл её уже уведомленной и лежащей в карете без чувств.
Служанка, сопровождающая её, приводила её в чувства и растирала.
Никакое утешение не было впору – он постоял около кареты, посмотрел минуту и потихоньку удалился.
На протяжении всей ночи до него доходили стоны женщины…
В лагере мало кто заснул той ночью. Внешне царила тишина и покой, потому что королевское слово имело силу, но беспокойство в умах было страшное.
Самые нетерпеливые призывали к быстрой мести. Между тем на следующий день им приказали остаться на месте, потом полдня свёртывали лагерь; вместо того чтобы идти прямо к границам и угрожаемому краю, Локоток дал приказ и удалился с ним направо в леса.
Видели его едущего на коне, с каменным лицом, с изумлённым взглядом, но вожди видели, что скрывалось под этим холодом и вялостью, никто не смел обратиться к нему.
Говорил он мало, коротко, ответа не слушал… Казалось, он не видит и не узнаёт ближайших. Вечером было несколько жалоб к военным судьям, король приказал наказывать как можно суровее. Неделю провёл лагерь в лесах, и только послы бегали, ища информации. А кто возвращался с информацией, под наказанием смертью не решался распространять её по лагерю.
Войско ничего не знало – а нетерпение в нём кипело жестоко.
Уже ближе к утру собирались выдвигаться из нового лагеря, когда на границе у леска показался кортеж. Стражи сразу затрубили тревогу, но им приказали умолкнуть. В сто, может, коней и доспехов ехал кто-то прямо к королевскому шатру.
Локоток пешим, как стоял, вышел навстречу. Ни шлема, ни колпака не надел. Космы его седых волос развевал ветер, он шёл с поднятой головой. Заметив его, с коня быстро соскочил юноша. Был это королевич, а за ним тут же ехал Трепка.
Казимир был красивым и имел по-настоящему королевскую внешность, королевскую одежду и вооружение, словно не на войну, а на праздник выбрался.
И он, и его двор отличались от отцовского, как бы принадлежали к иному свету. Что-то молодого, свежего, буйно расцветшего веяло от этих блестящих рыцарей, с гребнями, с бляшками, с дивными фигурками на шлемах. Двор Локотка казался при них чёрным, тяжёлым, запущенным, грубым и почти варварским. Кортеж Казимира был более лёгким и расторопным, но видно было, что испытание боем не прошёл.
Приблизившись к сыну, Локоток вытянул руки и, когда тот склонился до его колен, забросил их на его шею, стал целовать в голову. Не мог говорить. Поглядел с благодарностью на Трепку и кивнул ему только, как бы говорил: Бог тебе заплатит.
Не спеша каменное лицо начало проясняться, грудь двигаться, как бы отблеск крови оживил ему щёки. Они пошли вместе в шатёр и в нём исчезли…
Энергично, живо люди королевича стали спешиваться и размещаться. В лагере теперь догадались, почему они стояли тут неделю – ждали королевича.
Когда Локоток вошёл с сыном в шатёр, Трепка остался около забора. Тут его окружили воеводы, хорунжие, полководцы, настаивая и допытываясь, что делалось.
Неканда повторял им то, с чем сперва прибыл землевладелец: что от Бжестия и Иновроцлава первому натиску удалось противостоять, что Слупку, Пыздры и околицы крестоносцы пустили с дымом.
– На час перед прибытием их под Пыздры дали мне знать, – говорил Неканда. – Если бы я был один, защищал бы их, но эту дорогую королевскую кровь я должен был спасти. Мы ушли счастливо, преследуемые, каждую минуту в опасении, что нас догонят. Бог милосерден…
– А крестоносцы? – спросил Хебда.
– Это была только проверка, – сказал Неканда, – они вернулись в Торунь, потому что король Ян задержался. Только что их снова не видно. Недостойный Винч с ними!
Затем король отклонил стенку шатра и крикнул:
– Неканда!
Тот вошёл, королевич стоял перед отцом с лицом мрачным и грустным. Локоток имел то выражение лица, какое принимал, чтобы выдавать приказы.
– Сегодня ещё побудете со мной день до вечера, – сказал он, – понимаешь. Завтра вы с ним должны – он указал на Казимира – отправиться в безопасное место.
– Отец, – отозвался Казимир, – позор для меня!
