сопротивляться не может, это его край… он король над ним, отобрать его должен.
Винч вытер лицо.
– Если бы он хотел захватить эту Польшу, не нуждается в её уничтожении, отдадим ему её, – проговорил он, – я…
– А если гроды будут сопротивляться? – отпарировал Теодорих.
Воевода опустил голову.
– Верь мне, палатин, – начал маршал, – не прогнозируй излишне и не тревожься. Война и захват без ущерба обойтись не могут.
– Но мы, ваши союзники, мы идём с вами, будем смотреть на уничтожение нашего имущества?! – спросил Винч.
Теодорих в молчании потёр руки, его брови поднялись верх, уста задвигались и скривились, казалось, говорит молчанием:
– Этому помочь не могу.
Он немного отошёл в глубь маленького шатра.
– Палатин, – сказал он, медленно рассчитывая слова, – король Ян и орден сумеют вам показанную добрую волю отблагодарить. Найдётся, чем вознаградить потери, но ради избежания их портить свой поход мы не можем. Да, – оживляясь, говорил он далее, – мы должны краковскому королику привить страх и показать, что на войну с нами нарываться опасно. Пойдём огнём и мечом.
– Но это край не краковского пана, а Яна! – ответил живо воевода.
Маршал заметил, что выдал невольно то, что в Польскую корону Яна не очень верил – и живо вставил:
– Мы не знаем ещё ничего… не знаем. Впрочем, палатин, вашу собственность мы пощадим и будем стараться её обойти.
– Мою? – отпарировал воевода. – Я бы за неё не столько стоял, но других Наленчей, что со мной, и возмущаются.
– Возмущаются? – подхватил маршал. – Возмущаются? Отдайте их в мои руки, я успокою.
Издевательская усмешка сопровождала это обещание.
Через мгновение задумчивый воевода начал снова:
– Магистр мне обещал…
Маршал, который сел на послание, встал.
– Магистр не командует походом и не отвечает за него, – сказал он. – По возвращению поговорите с ним.
Он не садился уже и старался показать, что разговор считал оконченным. Воевода сидел – был измученный и униженный.
– Войдите в моё положение, – сказал он приглушённым голосом, – прошу вас, благодарен вам буду.
– Ваше положение! Да! – отвечал Теодорих. – Я понимаю, что оно неприятно, но я его подсластить не могу. Все его последствия вы должны принять. Этого следовало ожидать.
Они смерили друг друга глазами, возмущённый холодом, в котором немного пробивалась насмешка, воевода встал. Он стянул брови, хотел показать себя грозным, устрашить, обеспокоить – но Теодорих смотрел на это его раздражение и гнев с таким хладнокровием, с каким слушал оправдание.
Воевода был в их власти…
Маршал, не дожидаясь, пока он выйдет, сам первый поднял заслону и медленно вернулся к своим гостям, ведя за собой, как осуждённого, с приговором, проявившемся на лице, воеводу.
Копа тащился за ним.
Оставшаяся тут старшина и гости, которые ожидали возвращение Теодориха, приветствовали его издалека полуулыбками.
Винч, не желая сразу же отсюда уходить, задумчивый, упал на лавку, но скрыть ему было трудно, что в частном разговоре могло для него плохое выпасть.
– Жаль, палатин, – возвысил голос комтур торуньский, который говорил ломанной полчишной, – что вы этому молокососу королевичу дали из Познани уйти! Если бы нам его удалось взять, краковский королик дал бы нам за него, чего бы мы живо потребовали.
Воевода ужаснулся.
– Осторожный был, – шепнул он коротко.
– Аж в Пыздрах, – добавил комтур, – когда мы точно его ожидали, он задней дверкой от нас выскользнул.
– Это ваше было дело, не моё, – сказал воевода. – Вы одни там были.
– Его и ту язычницу жену нужно было в Познани схватить, – прибавил комтур эльблонгский. – Вроде бы христианским монархом зовётся, в Рим совершил паломничество, в Авиньон теперь шлёт жалобы, прикидывается набожным, а сына поженил на язычнице этого рода идолопоклонников.
– Она крещённая, – вставил Петрек Копа.
Комтур рассмеялся.
– Кто-нибудь когда-нибудь из язычника становился через крещение христианином? – сказал он насмешливо. – Разве что одновременно с водой его и кровью облить, дабы не имел времени вернуться к собственным верованиям! Доброе крещение есть только мечом. Окрестили её, говорите, а я знаю, что по сей день самые отвратительные языческие обряды тайно проделывают и в леса ездят дубам кланяться, дьяволу служить!
Крик ужаса разошёлся среди пирующих.
– Они тут весь свой край именуют христианским, – говорил эльблонгский комтур. – Имеют вроде бы костёлы, монахов, но язычники. Всё это прикидывание, ложь.
Воевода отозваться не смел, Копа отошёл и молчал. Маршал не вмешивался в разговор. Винчу по его приказу подали вино в кубке, который он нетронутым оставил на столе.
Посидев какое-то время, встал он со своего места, слегка приветствовал сидящих, которые не отдали ему поклона, и, ведя за собой Копу, вышел из шатра.
Его преследовали насмешливыми глазами. Молчание продолжалось, пока он не удалился.
– По моему мнению, – забормотал комтур торуньский, – я бы не советовал ему верить. Иметь его нужно на виду.
– А чего же мы можем от него опасаться? – спросил маршал. – Если бы он хотел вернуться к краковскому королику, меч его ждёт, потому что тот не простит. Он на нашей милости. Обозный также знает, что его людей надлежит держать в центре и нашими опоясывать. Был нам, ежели не страшным, то неудобным, пока месть в нём не заварилась – а теперь! – презрительно оборвал Теодорих.
Некоторые разделяли его мнение, иные сидели молчащие.
Через открытый вход большого шатра видно было чёрное небо, усеянное звёздами, и чёрную землю, усеянную огнями. С другой стороны на фоне ночи полыхало огромное зарево, движущееся, как бы шло и приближалось, и преследовало войско.
Вдали ржали кони и слышались пьяные песни, слышны были неожиданно прерываемые ссоры. Иногда ветер с опустошённых сторон прилетал с посольством смерти, с запахом пожарищ и трупов.
– Как только наступит день, в Калиш, – отозвался маршал, – чтобы не имели времени укрепиться и слишком долго нас тем не задерживали.
Комтуры обратились к своим соратникам, выдавая приказы, пирующие пошли к своим шатрам отдыхать.
IV
Не было времени развернуть шатры под Конином, воевода укрывался от слякоти под шалашом, наскоро сооружённом из ветвей. Он присел, опираясь на его стенку с противоположной стороны от бури, укутанный в опончу, с головой, повешенной на грудь, не поднимая глаз, опасаясь взглянуть перед собой.
Не тот это был человек, которого мы гордым, сильным, уверенным в себе видели в Поморье, вызывающим короля, готовым сражаться со всем миром. Была это жертва собственной несдержанности и бесчестия людей. Исхудалое лицо, впавшие щёки, увеличенные болью глаза, смотрящие дико, дрожащие руки, уши, раздражительные на малейший шелест – делали его страшным и достойным сожаления. Он сидел один, оставленный всеми, потому что даже служба приближалась к нему с опаской, неохотно, с отвращением.
Правая его рука, Влостек, сидел
