из того тайны, что из-под Калиша на Гнезно хотят идти – тогда и околице не пожалеют. А что станет с нашими деревнями и поселениями? Все пойдут в пепел. А для чего же мы здесь?
Воевода открыл рот.
– Всё-таки и я в этом, как вы, могу быть пострадавшим, – отозвался он. – Оставьте же мне о том стараться. До Гнезна далеко.
– Не очень, – пробормотал Огон. – А мы теперь в их руках.
– Магистр мне обещал, – сказал, задыхаясь, воевода, – что нас пощадит.
– А маршал пойдёт по своему усмотрению. Война, как вода, – говорил Климш, – пустить её легко, но остановить и управлять ею мудрено.
Винч сурово взглянул, в нём всё сильнее кипело, он кусал бледные губы, его глаза заволокло каким-то кровавым туманом.
– Вы доверили мне командование, – начал он, напрасно сдерживаемым голосом, в котором чувствовался ужасный гнев, – я тут наивысший вождь. Ваше дело – за мной идти и меня слушать.
– А кто не захочет?
Он поднял руку, как если бы кнутом угрожал.
– Хо! Хо! – муркнул Огон. – Хо! Хо! Землевладельцы не рабы, подожди!
– Солдаты не землевладельцы, – ответил, подскакивая к нему, воевода. – Кто тут не слушает, подлежит суду, а кары иной не будет у меня – только смерть! Слышите!
Он вдруг развернулся, как бы к шатру хотел идти.
Вовсе не испуганный, Огон затем воскликнул:
– Вы уже так с нами говорите? Уже так! Вы продали нас немцам? Гм?
Воевода подбежал к нему, хватаясь за меч, но Ремиш схватил его руку и как в железном обруче её остановил.
– Слушай, воевода, – сказал он, – не подливай масла в огонь. Возьми себя в руки, давай посовещаемся, как свои, как братья одного рода.
– Ни рода, ни братства нет на войне, – начал воевода, – одно есть – приказ и послушание.
– Держатель земли и на войне быть держателем земли не перестаёт, – ответил Огон.
Из-за него один из Наленчей, неосторожный, крикнул:
– Знаешь, Винч, ты, хоть воевода, если нас предашь, как предал короля, то голова с плеч!
И блеснул меч.
Винч достал свой.
– Будет, кому мне отомстить, – воскликнул он, смотря на немецкий лагерь.
Его заглушили окриком, все были возмущены.
– Так хорошо! – кричали стоящие с тыла. – Добка надо было слушать, а не его. В ловушку нас привёл, на гибель… Возмущение разгоралось. Ремиш едва мог удержать воеводу, так он метался и бушевал.
Тем временем в немецком лагере, заметив эту суматоху и спор, крестоносцы начали вставать, двигаться, и давать друг другу знаки, не спеша приближаясь к польскому лагерю.
Климш на это указал своим, все взяли себя в руки. Сам воевода остыл немного и с Ремишем и двумя другими выбранными ушёл в шатёр. Остальные в ожидании расположились вокруг, садясь на землю. Из шатра были слышны громкие, горячие голоса, но мало кто мог расслышать обрывки слов; землевладельцы приближались, настораживали уши, кивали головами, давали друг другу знаки. Спустя минуту воевода понизил голос, беседу вели тише. Продолжалась она достаточно, и когда Ремиш с товарищами вышел из шатра, в котором остался воевода, пошептался со своими, которые повставали, и довольно кислые и хмурые стали расходиться.
Какими были последствия разговора, знали только несколько старших, иных заверили, что воевода с крестоносцами остро поговорит и край их защищать будет, потому что вместе и свой.
Таким образом, до времени внешне умы успокоились, Ремиш с несколькими, которые от него не отступали, прежде чем дошли до своих возов, увидели, как воевода, приодевшись в лучшую одежду и нескольких человек беря с собой, направился прямо в красный шатёр. Сделалось темно, но под маршаловским шатром, где принимали гостей, было ясно. Как красные звёзды, вдали блестели разбросанные огни. Ветер колыхал большую хоругвь, которая каким-то дивным голосом ему отзывалась, скручиваясь и растягиваясь над шатром, дёргаемая, как какой-то горячкой, которая вперёд её гнала.
Размеренным шагом шёл воевода в шатёр, а когда проходил тевтонских рыцарей, даже кнехтов и их сержантов, ни один с его дороги не отошёл и не показал малейшего уважения, хоть знали его, что был вождём, и оруженосец перед ним нёс меч.
Но что для немцев значил поляк?
Усмехнулись, поглядывая на него искоса, словно уже был связанным и в неволе.
Рыцарство очень громко разговаривало под шатром, когда у его входа показался Винч. За ним шёл неотступный товарищ Петрек Копа. Поглядев на Винча, все крестоносцы, графы, и пилигримы, сидящие у стола, вдруг замолчали. Никто с приветствием не спешил. Только стоящий вдалеке маршал, когда молчание ему объявило, что что-то должно было его вызвать, повернул голову и важным шагом, как бы от неохоты, по обязанности, приблизился к воеводе. Легко склонил голову и и указал на незанятую лавку у стола.
Кто бы не знал, каким тут оком и сердцем смотрели и принимали воеводу, в приёме легко мог заметить. Мерили его недоверчивыми глазами, злыми, презрительными. Одни отворачивались, другие казались занятыми тихим разговором между собой.
Маршал должен был сам обратиться к Винчу:
– Из Калиша нам пришли вести, что мещане уже поняли, что им угрожает и, глупцы, думают защищаться.
Он смотрел, дожидаясь ответа.
Воевода молчал.
– От короля хоть нет новости, но под Калиш, небось, прибудет, я послал к нему, чтобы поспешил, – сказал Теодорих. А о вашем краковском короле вестей нет, – добавил он. – Сбежал в леса.
На упоминание о Локотке воевода зарумянился.
– Мой король – Ян, – отпарировал он, – того уж не знаю.
Говоря это, он дал знак маршалу, что было необходимо поговорить с ним наедине. Теодорих довольно неохотно, немного поколебавшись, пошёл вперёд. Они прошли стол, от которого за ними гонялись глазами. В конце этой как бы обширной залы, за занавесью, отделённая от неё, но сросшаяся с обширным шатром, была спальня маршала вместе с часовней.
Теодорих поднял ковёр, которым завешен был проход, и вошёл первым, указывая воеводе, чтобы шёл за ним. Тут он остановился и ждал молчащий.
– В лагере ходят плохие вести, – начал Винч. – Мои люди очень беспокоятся. Ваш сброд плетёт о походе на Гнезно.
Воевода говорил это ломанным языком, ему нужен был переводчик и он показал на дверь. Маршал дал позволение. Вошёл Копа.
– Да, – шибко подтвердил Петрек, – в нашем лагере великий страх. По дороге Наленчи имеют деревни… все опасаются…
Маршал пожал плечами и покрутил усы, флегматичность его не оставляла.
– Ведь на Гнезно и Великопольшу не пойдём? – спросил воевода, всматриваясь крестоносцу в глаза, который стоял неподвижно.
– Я вовсе не могу сейчас говорить, куда мы пойдём, – отозвался он равнодушно, – король Ян прибудет, захочет, наверно, захватить Познань, захочет взять Гнезно, мы этому
