мысль о невозможности оправдать какую бы то ни было самую малейшую ложь какой бы то ни было самой высокой правдой. К тому же одно дело, когда речь идет действительно о литературной борьбе, о
ходе, выбираемом в ее пылу и азарте, о том, что потом будет мучить и ощущаться отступничеством и причиной конечного поражения. Но так академически бесстрастно планировать
право на компромисс, но вертеться перед зеркалом в чужом мундире, не задавшись вопросом, уж коль ты так трезв и живешь в «грязной» действительности — к чему привели эти компромиссы? Что напечатали Некрасов и Щедрин после обедов у Дюссо, проигрывая цензорам в карты и отдавая журнальные страницы бездарным сочинениям их родственников? Это, если принять логику Лакшина и вступить на путь торгашеский, — сколько получил? Стоили ли чего-то еще десять журнальных номеров,
что бы в них ни напечатали, если страницы их были в жирных пятнах соусов от Дюссо?
Да, всякое чисто нравственное требование предполагает нравственное совершенство или, по крайней мере, к нему стремление. Всякое в этом ограничение, принципиальное допущение, писал об этом Вл. Соловьев, противоречит природе нравственной заповеди, подрывает ее достоинство и значение: «кто отказывается в принципе от безусловного идеала, тот отказывается от самой нравственности, покидает нравственную почву». Надо было быть нравственно глухим или не хотеть слышать, чтобы не знать этой элементарной нравственной азбуки. Или голова кружилась перед зеркалом и все, что писалось, было лишь холодной игрой ума, к обстоятельствам жизни — внешним ли, внутренним — отношения не имевшей?
В какой-то момент выработка отношения к этой проблеме стала главным для меня в собственной работе: сделать все возможное, чтоб донести эту элементарную мысль до читателя. Но одно дело, когда я писал об этом и пытался такого рода рассуждения напечатать в «Литературной газете» или в «Вопросах литературы», где имел дело с редактором, заранее думавшим противоположно, когда я (не один, разумеется) выбирал момент и, втравив редактора в дискуссию, подставлялся, чтобы, доставив начальству удовольствие «заклеймить» меня, успеть высказаться.
В «Литературной газете» и в «Вопросах литературы», воспользовавшись дискуссионностью, я сумел написать и о злоключениях щедринского ретивого начальника, пытавшегося управлять, руководствуясь старинным правилом: «Стараться как можно больше вреда делать, а уж из него само собой впоследствии польза произойдет», и защитить Солженицына от обвинения в якобы абстрактной постановке вопроса все о той же пользе дела в рассказе с тем же названием — о безнравственности всякого утверждения возможности достичь пользы путем вреда: «Хотя бы самой большой пользы, хотя бы путем самого маленького вреда». И о том, что, как правило, рассуждая о лжи и правде, о соотношении между ними, у нас не отдают себе отчета в том, что это имеет непосредственное отношение к нашей собственной жизни; привыкши, что слова сами по себе ничего не значат, забывают — ложь, даже самая маленькая и невинная, в результате которой сегодня не произойдет никакого крушения поезда, непременно приведет к крушению элементарных представлений о том, как человеку следует жить, повлечет за собой в конечном счете крушение судьбы человека. И недоверие к правде, убежденность, что если она и нужна, то лишь в определенных, твердо установленных пределах, легкомысленное и безответственное отношение ко лжи так глубоко вошли в наше сознание, что оно всякий раз оказывается несостоятельным, сталкиваясь с необходимостью бороться с различными проявлениями неправды или пытаясь серьезно размышлять о необходимости правды и безусловном вреде лжи. Что такого рода разговор вызывает у нашей интеллигенции только раздражение: «Сегодня, мол, ваша правда способна принести какую-нибудь пользу, то бишь — выгоду? Нет? О чем тогда разговор! А нравственными потерями нас не запугать, цена им — грош, интеллигентские разговорчики!..» Что невозможно убедить человека интеллигентного, казалось бы, все понимающего и совестливого, будто ложь, даже самая маленькая, не может не обернуться скверно и для того, кто врет, и для того, кому врут, что она противоречит естественному состоянию человека, — нипочем не поверит! Даже если согласится с вами на словах — не поверит и при первой представившейся возможности снова соврет, просто так, по привычке, по въевшейся убежденности, что иначе нельзя. Даже о том, что, как известно, пока гром не грянет, мужик не перекрестится, а потому пора бы уже нашей интеллигенции перекреститься — вот-вот грянет гром. Маленькое, незаметное, совсем невинное, никому не причиняющее неприятностей вранье складывается, скапливается, вырастает в ложь, калечащую жизнь человека. И далее с отчаянным ригоризмом — о всеобщей теории вранья «пур ле жанс», о правде, на которую с корыстным лицемерием или бессознательным легкомыслием, утверждая «целесообразность» этого, надевают узду, точно устанавливая ее допустимые пределы; что такая «правда» лишает человека всякой возможности понимать, отучает от потребности думать, наконец, просто повергает его в отчаяние от сознания невозможности разобраться в жизни и в ней как-то участвовать. О безответственности самих манипуляций с правдой, о тупой убежденности в праве самостоятельно укорачивать или удлинять уздечку, устанавливающую ее допустимые пределы. И взывая к разуму и трезвости, быть может, и не слишком последовательно: те, кто бесконечно толкует о целесообразности и пользе делу, с которых якобы и должен начинаться любой разговор, кто ни в грош не ставит нравственные ценности, — проявляют прежде всего поразительное легкомыслие и бесхозяйственность, не отдают себе отчета в том, какие неизмеримые потери, вполне материальные, не поддающиеся учету в рублях и копейках, несет пренебрежение моральной стороной вопроса. И, наконец, о том, что попытка врать в литературе, независимо от того, бессознательна она или вполне искренна, неминуемо приводит к художественной несостоятельности — искусство не прощает неправды.
Я прошу извинения за столь подробное самоцитирование, но любопытно, что мне все это удалось напечатать, иллюстрируя справедливость ставшей навязчивой мысли материалом текущей литературы, дающей огромные возможности для рассуждения о несостоятельности личной и общественной нравственности советского человека. Смешно, конечно, что большая статья на эту тему, написанная для «Нового мира», была им отвергнута, и я напечатал ее полностью, разрезав на куски, в разных журналах и газетах.
Впрочем, интересен здесь никак не факт моего упорства в публикации мною же сочиненного, а то, что конфликт с «Новым миром», людьми мне близкими все больше обострялся, пока не прояснился окончательно. Все было очень просто: мне казалось, я пишу о себе и обо всех нас, разговор о правде, лжи или, скажем, о безнравственности убийства — это разговор, правоту которого нам предстоит доказать собственной судьбой, а неожиданно столкнулся с тем, что это воспринимается очередным рассуждением, всего лишь литературой; выяснение истины — только игральная карта в какой-то своей, высшей или низменной, но игре — что это не жизнь.
Я помню, какое недоумение вызвала у моих давних приятелей в
