журнала, журнал сделал чрезвычайно много для публикации его произведений, отчасти не понимая, а отчасти позабыв о собственной
мундирности во имя высших соображений, зная о своей ответственности перед литературой и не забывая о нашем общем горьком опыте.
Я помню ощущение праздника в журнале, когда печатался «Один день Ивана Денисовича», воспринявшийся сразу же высшим достижением той поры, как бы подытожившим все сделанное до того и одновременно открывшим период новый. Но оказалось, что в этом «периоде» «Новому миру» делать уже нечего, приговор, вынесенный этой гениальной балладой об одном из лагерных дней крестьянина и солдата, был таким категоричным и никаких надежд не оставляющим, чисто художественный, органичный, а потому особенно весомый вывод был сам по себе столь нов и неожидан, что поначалу и не воспринялся ни в редакции, его печатавшей, ни начальством, его разрешившим («Обманули Хрущева!» — говорили потом), ни официальной критикой, угодливо принявшейся расхваливать странное сочинение, почему-то одобренное секретарем ЦК. (В первый момент это показалось обидным, способным убить автора, никак не созданного для роли официально ласкаемого.)
Но этот высший взлет журнала был его концом — не только двигаться дальше (а топтание на месте — смерть для любого художественного организма), но и остаться на таком уровне «Новый мир» был неспособен, зачеркнул бы собственное существование, лишая себя наверно же грезившейся в перспективе возможности получить по праву заслуженное официальное признание. Романы Солженицына, попавшие в «Новый мир» следом за «Иваном Денисовичем», никак не могли стать официально узаконенной, так сказать, художественной оппозицией, за принадлежность к которой в советских кассах платили бы советской валютой. И хотя в «Новом мире», казалось бы, делали все, чтобы их напечатать, стоять за них до конца не могли. Журнал кончился.
Мой собственный путь в этом журнале был значительно скромнее, но естественная эволюция и здесь достаточно характерна. От изничтожения ремесленности в литературе с выяснением социальных корней ее успеха и процветания — к анализу захватившей меня с самого начала мысли о соотношении человека и превозносимого ритуально дела — центральной точки опоры всякого сочинения соцреалистической культуры. Натолкнувшись на людоедский романтизм, бывший пафосом нашей культуры с самого ее начала, я стал искать его и каждый раз непременно находил. Но пока речь шла о конфликте между карьеристом-директором и прогрессивным гуманистом-инженером; пока в теоретическом плане с любимыми журналом милыми аллюзиями говорилось о традиционной для русской культуры любви к Акакию Акакиевичу и станционному смотрителю Самсону Вырину, о понимании их нравственной высоты рядом со столоначальником и генералом; пока шла удивительная для русской литературы в середине XX столетия дискуссия о правде факта и лицемерной лжи, оправдываемой якобы во имя высших соображений — тоже в пределах конфликта между зарвавшимися начальниками и алчущим добра трезвым работягой, — до тех пор все шло хорошо и в русле журнала. Но как только, всего лишь следуя логике мысли, я добрался до неминуемого утверждения о вреде всякой лжи и невозможности ее никогда и ничем оправдать, когда я вспомнил о великой традиции — о слезе ребенка, сто́ящей всего здания, я тут же почувствовал противодействие, стену, собственную, так сказать, бестактность, ибо самое существование «Нового мира» как всякого общественно-политического организма, живущего в реальных обстоятельствах, требовало построения постоянно действующей системы компромисса — лжи во имя собственных представлений все о той же пользе делу. Принять эту, легко защищаемую в наших условиях, естественную позицию для меня означало отказаться от всего шаг за шагом пройденного пути. А для редакции «Нового мира» смешно было бы и думать о хоть сколько-нибудь серьезном (не литературном) отношении к проблеме абсолютной невозможности лгать в искусстве. Здесь была своя логика игры или, скажем, литературной борьбы, вообще существования в предложенных обстоятельствах. Но следовало хотя бы признать слабость собственной позиции, сокрушаться ее несостоятельностью. Противопоставление тупому давлению изощренного, красиво и благородно оснащенного литературного политиканства — непременно безнравственно, ибо в основе всякого нравственного акта не могут лежать обман и своекорыстие для пользы делу. Для «Нового мира» такого рода рассуждение было чистейшей абстракцией белоручек, демагогией — выступить с проповедью против дубины они посчитали бы по меньшей мере глупостью.
В одной из новомирских статей, читавшейся достаточно программно, было такое рассуждение:
«Некрасов кормит цензоров роскошными обедами у Дюссо, с одним из них охотится, играет в карты с другим. Щедрин удерживает своих сотрудников от неосторожных выходок и даже сам берет на себя отчасти обязанности цензора, — редактируя журнал „не только с точки зрения идейно-художественной, но и цензурной“. Случается, издатели „Отечественных записок“ идут и на более прискорбные компромиссы. „Наблюдающий“ за журналом Д. Толстой регулярно рекомендует Некрасову романы и повести своих светских знакомых, и они — увы! — находят себе иной раз место на страницах лучшего русского журнала.
Нельзя не пожалеть обо всем этом. Странно было бы хвалить за это Салтыкова и Некрасова, — такие поступки не вызывают сочувствия потомства, даже если они оправданы тактическими соображениями и совершаются в крайних обстоятельствах. Но брезгливо осудить их можно, лишь если взглянуть на них отчужденно, со стороны, вставши на точку зрения абстрактного морализма, гордого своим неучастием в „грязной“ действительности. Быть может, им надо было быть все же чуть (!) менее „гибкими“, чуть (!) более непреклонными? Но кто посмеет (!) (выделено всюду мной. — Ф. С.) сейчас решать это за них? Для этого надо было по меньшей мере жить в одно время с ними. Главное, что они (!) трезво и сурово смотрели на себя, без самообольщения оценивали свою деятельность, но знали, чего они хотят, на что надеются, и верили в будущее. Оттого за бегом времени, уже из следующего столетия все растут и очищаются в своем значении яркие и сильные, лишенные всякой двусмысленности фигуры этих людей, хлопотавших не о своем успехе, рыцарски любивших литературу, отдавших себя служению родному народу. Их надо извинить условиями, говорить об „эпохе“, исказившей характер их деятельности. Если такие оправдания не годятся для Сеньковского, то для Некрасова и Щедрина они просто унизительны».
Автор рассуждения В. Лакшин не однажды к этой мысли возвращался так или иначе, с разных сторон подступая к ней. Порой казалось, эта идея стала прямо навязчивой, так упорно, из статьи в статью муссировалась мысль о праве на компромисс, примерялись мундиры «Отечественных записок» и «Современника», ассоциации становились все более близкими, а смакование форм компромисса изображалось чуть ли не сладострастно (обеды у Дюссо). Что это — всего лишь попытка оправдаться и оправдать самого себя, аргумент в споре, намеренное вынесение на люди дискуссии, становившейся в нашей общественной жизни все более острой? Не знаю, только мне все труднее и тягостнее становилось читать эти долгие статьи, все сложнее понимать и принимать раскачивание на диалектических качелях. Пока наконец не пришла в голову простая
