случайны, чаще всего не сводятся к литературной несостоятельности и мировоззренческой незрелости, но характерны для времени, а вернее, для тех, кто готов его использовать; как безответственны те, кто полагает литературу игрой и средством. Как «Интернационал» в финале спектакля «Современника» — художественная бестактность, провоцирующая вовлечение зрителя в свою недостойную игру.
Следует быть справедливым до конца: в 1968 году я был уже подготовлен к такому прочтению новомирских статей и восприятию трилогии в «Современнике». Правда, никому и не возбранялось идти выбранным мною путем.
Адвокаты
1
Я помню первое ощущение, предчувствие — тоску, охватившую меня, когда я проснулся от длинных звонков междугородней, особенно резких в пустой квартире, услышал крикливо-безразличный голос телефонистки, понял, сестра просто так в такую рань звонить не станет, тем более знает, меня нет в Москве, и прежде всего, как в детстве, подумал, что, если б не остался ночевать в городе — а ведь не надо было, совсем не обязательно, даже лучше, если б поехал к своим, все бы так обрадовались! — и не было бы звонка и всего, что за этим непременно последует. Так бывает, когда становишься невольным свидетелем происходящего на улице и, безотчетно бросаясь во что-то тяжкое и неприятное, подчиняясь чувству — не мысли, успеваешь подумать, что вот, если б пошел вправо, а не влево, если б чуть задержался, ничего этого с тобой не случилось бы.
Но я остался ночевать, хотя в этом не было смысла, не поехал в тот вечер на дачу, хотя мне были бы рады… Телефон все равно бы позвонил.
Сестра говорила торопливо и звонко: «У меня большие неприятности. Беда. Несчастье. Слушай внимательно: моя машина сбила человека, он в больнице в тяжелом состоянии. Вел машину наш шофер, его взяли, он рассказывал все как есть, а вчера сказал, что машину вела я…» — «Вы были вдвоем?» — «Нет, был третий…» — «Ну и что он?» — «Подожди!.. — закричала сестра. — Я не могу говорить по телефону. Вполне вероятно, что меня… одним, словом возьмут. Может быть, сегодня. Обязательно свяжись… ты знаешь с кем. Я звонила ему, но по телефону на его работу невозможно…» — «Вы подобрали человека?» — спросил я. «Нет», — сказала сестра. — Мы его не видели». — «Вы пили?» — спросил я. «Да, — сказала сестра. — Все очень плохо…»
Я положил трубку, накрылся одеялом и попробовал проснуться заново, отмахнувшись от ночного кошмара. У меня бывали эти навязчивые страшные сны, уже несколько лет их сюжет бывал связан с сестрой, и невероятность очень четких, фантастически реальных в своем ужасе обстоятельств, в которые я неожиданно оказывался вовлечен, бывала так страшна, что потом я целый день приходил в себя. «Если я узнаю, что ты кого-то убил, — сказала однажды сестра, не помню в связи с чем, — я все равно буду считать, что ты прав». Я помню, меня потрясли и долго преследовали эти слова. А что бы считал я, если б такое случилось с ней?
К этому времени мы все дальше и дальше расходились с сестрой. Под горячую руку она говорила, что я просто перестал нуждаться в ее помощи, а у меня начиналась своя жизнь, которая чем дальше, тем больше уводила меня в сторону. Говоря грубо и очень общо: вся моя жизнь в своем идеале стремилась вовнутрь, тогда как сестра словно боялась остаться наедине с собой и бесконечно от себя убегала. Мудрено было нам встретиться, мудрено находить точки соприкосновения, а потому общение и всякого рода контакты становились все более тягостными и для всех мучительными. Она была все такой же: с безумной жаждой общения с новыми людьми, легко передвигалась по стране (Тихий океан, Атлантика, Азов, Север), невероятно расточительно расходовала собственные силы, а значит, и силы людей, ей близких, убежденная в том, что коль она готова отдать все, что у нее есть, то и все окружающие должны делать то же, жить так же, а всякое противодействие встречало непонимание. Невероятная жажда деятельности при полном отсутствии способностей к кропотливой научной работе, поразительная жажда дружества и свободы в нем при отсутствии уважения к чужой свободе, непонимание того, что нравственность — не свод школьных правил, но основа существования.
Была и реальность: работа в прикладном рыбохозяйственном научно-исследовательском институте, связанная с рыбным управлением, в котором наша привычная бесхозяйственность доходит до пародийности. Была семья, профессорский дом, мама, сын. Но ее активность и непримиримость в столкновениях с системой нашего фантастического рыбного хозяйства только раздражала чиновников, просиживающих кресла и углубленных в организацию собственного благополучия. Конфликты непременно кончались склокой и скандалом, интригой во всесоюзном масштабе, а самоотверженность и неистовость в дружбе — взаимными обидами и недоразумениями, отчуждением и враждой. Налаженный дом со своим устоявшимся, вполне стационарным бытом снимался с места, мебель грузилась в контейнеры, и семья двигалась с Сахалина в Ростов, из Ростова в Калининград — тысячи и тысячи километров, а через месяц-два возникала та же, чреватая тяжкими конфликтами ситуация, страсти рвались в клочья, каждая из проблем — личная или рыбохозяйственная, — поднималась на невероятную высоту, бесконечно обсуждалась, предпринимались невероятные меры…
Я бывал у них довольно часто, но надолго не задерживался: лихорадочная, даже истеричная стремительность жизни так резко контрастировала с налаженным бытом самого дома, что уже через несколько дней я старался сбежать. За стеклами книжных шкафов в профессорском кабинете тускло поблескивали корешками книги, лампа на большом столе освещала чучела морских чудищ, фотографии кораблей и рыб, виртуозно тонко отточенные карандаши, в столовой в буфете позванивал хрусталь, во всегда уютной комнате мамы над ее тахтой мерцал ночничок, рассыпанные пасьянсные карты, клубочки шерсти, начатое вязанье, только что полученный номер журнала, над раскладушкой внука большая географическая карта, рапиры и веселые книжки, а у сестры, непременно в выгородке, крепкий запах духов, разбросанные листы очередной работы, пишущая машинка на кровати и заваленный всяким хламом стол, за которым она никогда не сидела.
Прекрасный хлебосольный дом, всегда такой, что бы ни было за окнами — бурлящий Татарский пролив, покосившиеся японские домишки или центральный проспект шикарного южного города. Было несомненное обаяние в самом быте и контрастах дома: тишина и ясность, исходящие из комнаты мамы, спрессованная энергия настоящей работы в кабинете профессора — и безудержная жизнь, вваливающаяся вместе с сестрой, когда за ней вламывалась вся команда только что пришедшего из дальнего рейса рыболовецкого траулера, стол раздвигался, начиналось за полночь пиршество, всем бывало хорошо, профессор сидел во главе стола… Но какая-то отчаянность и неминуемость катастрофы всегда жила в этом доме в самые веселые и безалаберные его дни.
Что знал я о
