ни странно, оказалось очень много крепких, талантливых актёров. Они там, даже молодые, играют довольно хорошо, немножко по-другому, но хорошо. И я очень много от них взяла каких-то методик, каких-то приёмов, а они — от меня. И вот эти месяцы для меня — просто это какой-то калейдоскоп эстетического удовольствия!
— И не зря… Думаю, именно из-за этого удовольствия вы связали ту жёлтую жилетку, — не смог опять не упомянуть я.
Фаина Георгиевна вспыхнула, помолчала, а потом сказала:
— Я не умею выражать сильных чувств, хотя я могу сильно выражаться.
— Это угроза? — спросил я и засмеялся.
— Да нет, это нормально. В моей старой голове две, от силы три мысли, но они временами поднимают такую возню, Муля, что, кажется, их там тысяча.
Я опять рассмеялся и таки не удержался:
— Так всё же, что с жилеткой? Что-то налаживается? Вениамин Львович, хоть и носит фамилию Котиков, но фору ещё всем даст!
Фаина Георгиевна посмотрела на меня озорным взглядом, лихо подмигнула и, совсем как девчонка, хихикнула:
— А то!
Я провёл Раневскую до подъезда, но заходить «на чашечку какао» отказался. А по дороге домой решил заглянуть в коммуналку, проведать Машу. Всё-таки, как оно ни есть, а «мы в ответе за тех, кого приручили».
Миша Пуговкин рассказал мне, что переезд прошёл отлично, при этом вид у него был довольно сконфуженный — видимо, Маша хорошо потрепала ему нервы. Также он сказал, что они с Надеждой помогли ей обустроиться в комнате.
— Надюшка моя даже шторки ей оставила, и покрывала, — похвастался Миша. — Всё, что могли: и кастрюльку дали, и тарелки. Всё, что у нас было, разделили поровну.
— Ты молодец, Миша, — сказал я.
— Да нет, это ты молодец, Муля. Потому что, если бы не ты, я бы до сих пор ютился в той маленькой комнатке в общежитии и спивался бы от разлуки с семьёй.
— Ну, я рад, что у тебя всё хорошо, — сказал я.
И вот сейчас я зашёл в коммуналку, чтобы проверить, как Маша устроилась. Не то чтобы я не доверял Михаилу, но проверить всё равно было надо, потому что, как-никак, но какое-то время Маша всё-таки была членом нашей большой семьи. И перед Модестом Фёдоровичем мне было бы неудобно, если бы она сейчас оказалась в ужасных условиях.
Ключ от входной двери коммуналки ещё оставался у меня, я его так и не отдал. Сам не знаю, зачем я хранил его. Поэтому открыл дверь и вошёл внутрь.
В квартире было тихо. Бывшие соседи все разъехались или разбежались кто куда. Белла, видимо, в это время была либо на базаре, либо, может, на работе. Муза переехала к своему Виталию. Старые-новые соседи и носа не высовывали из комнаты, а больше никого особо там и не было.
Я заглянул на кухню — там тоже было тихо, лишь на плите сиротливо булькала свёкла в кастрюльке. Ну, это долго, — подумал я, подошёл к двери своей бывшей комнаты и постучал. Некоторое время ничего не происходило, затем дверь открылась, и на пороге появилась Маша. Она ещё больше раздулась, живот уже капитально так выпирал, и видно было, что ходить ей нелегко. Лицо у неё расплылось, и она, раньше такая свежая и красивенькая, сейчас напоминала резиновую куклу.
— Что, пришёл полюбоваться? — возмущённо крикнула она. — Смотри, смотри, где я живу!
Она театрально зарыдала, некрасиво вытягивая шею.
— Да, я смотрю. Зашёл вот проверить.
Я сделал шаг в комнату, и как Маша ни старалась преградить мне дверь, я всё равно вошёл.
В комнате царил бардак. Я не думаю, что Надежда-аккуратистка оставила ей комнату в таком состоянии. На её страсть к чистоте я давно обратил внимание. А вот Маша всего за пару дней успела превратить ранее опрятную комнату в свинарник. Кровать была не застелена, постельное бельё нужно было менять. Скатерть на круглом столе, за которым мы с соседями когда-то так любили посидеть, пестрела пятнами от какого-то пролитого то ли чая, то ли супа. На примусе, который стоял на тумбочке, видимо, что-то подогревалось и убежало, потому что тумбочка была вся в липких пятнах. На полу валялась одежда, скомканная и разбросанная, причём предметы дамского гардероба валялись вперемешку с остальным барахлом.
— Да, вижу, как ты здесь живёшь, — скривился я.
— Я живу в ужасных условиях! — опять заверещала Маша. — Это ты! Ты во всём виноват!
Я удивился.
— В чём я виноват, Маша? В том, что ты загуляла, что нашла хахаля, изменяла своему мужу, прижила ребёнка непонятно от кого, сама разбила, по сути, семью. Это я виноват? Мне кажется, ты что-то путаешь.
Маша села за стол и разрыдалась. Я сел напротив и сказал:
— Чаем меня не напоишь?
— Разве что соляной кислотой! — прорычала Маша.
— Ну да, с кислотой ты управляться умеешь, — поддел её я, вспоминая ту прошлую историю.
Маша вспыхнула, но промолчала.
— Да, Маша, я всё понимаю, но такой срач… Ты бы могла и убраться.
— Мне тяжело! — возмутилась Маша.
— Ну, как бы тебе не было тяжело… Может, тебе тяжело тарелку помыть или что? Но постель застелить или вещи на пол не бросать? Ты же могла этого не делать…
Маша промолчала, губы её зло кривились.
— Знаешь, Маша, — сказал я, глядя на неё с жалостью, — я смотрю на тебя, и мне ты напоминаешь ту старуху из сказки о золотой рыбке. Ты же помнишь, чем эта сказка закончилась?
Маша вспыхнула, но с усилием кивнула.
— И вот я смотрю на тебя… Ведь у тебя было всё: была любовь моего отчима, была квартира, было положение в обществе и уверенность в завтрашнем дне. У твоего ребёнка был отец и было прекрасное будущее. И вот ты взяла и всё разрушила. Зачем так, Маша? Неужели ты теперь довольна этой ситуацией, что сложилась?
Маша вздохнула.
— И где же твой этот хахаль, который приходил к тебе в то время, когда Модест Фёдорович мотался по командировкам?
Маша промолчала и не ответила.
— И вот как ты теперь дальше будешь?
Очередного ответа я не услышал. Мы сидели так некоторое время, глядя друг на друга, и я уже понял, что мне надо уходить, когда Маша вдруг сказала:
— Муля, как ты думаешь, я смогу выбраться из этой ситуации?
Она посмотрела на меня таким взглядом, и я вдруг увидел, что сейчас она снова такая же Машенька, как я её помнил по первой, второй или третьей встречам.
— Да, конечно, всё вполне может измениться, — кивнул я. — Но только есть одно-единственное условие.
— Какое?
— Для этого тебе нужно пройти большую трансформацию.
