«Детей, между прочим, выгуливать надо». Девочка притихла и совсем не плачет. Она вообще в последнее время, а ей уже два месяца, практически не плачет. Да и шевелится мало. Да почти все в общине стараются не шевелиться и уже почти не плачут. Вода есть и сейчас она даже лучше, чем всегда. Может, родник решил нас напоследок порадовать? Но что есть – не знает даже Егор. Мы поели всё в округе, что вообще можно есть, но забираться далеко не решаются даже мужчины. Говорят, когда-то еду растили, но наша земля ничего не даёт, не растёт на ней ничего, мёртвая она совсем. Лучше умереть от голода, чем самому быть съеденным живьём.
Иногда кто-то начинает, конечно, вопить и звать всех на поиски пищи, но каждому вопящему обычно хватает пинка, и тот затихает. Раз такой смелый – иди, принеси еды. Хотя бы пример подашь… Да и неизвестно, есть ли поблизости что-то, кроме остатков последней травы и коры. А вот зверьё есть точно, и убить зверя – то ещё дело. В общине хотя бы найдётся несколько пар рук, готовых в случае чего схватиться за камень. А в лесу? Да впрочем, какой это лес? В нём и съедобного-то не осталось. На картинках в книгах лес – это деревья. Здесь у нас деревьев уже и не осталось, почти всё больше камни. Но мы называем это место лесом, потому что страшно. «Тёмный лес» – так ведь?
Мы осторожно выходим – я с Девочкой и Найда с Сашенькой. Я ног не чувствую. Они тоже еле идут. Я глазами вожу – вдруг чего попадётся. Здесь даже небо серее, чем в общине. Нашла пару каких-то листочков. Говорят, когда-то совсем-совсем давно люди знали, для чего они сами и растения растут. Потом это было не нужно, а мы просто не знаем, забыли, а в книжках почти ничего не написано. Съел лист и думаешь, отрава или нет. Если оно горькое, конечно точно есть нельзя, а вот если просто противное – кто ж его знает. От одних листьев потом нормально, от других прыгать хочется, а один раз я поела – красненьких меленьких таких, так три дня спала, и всё тело посерело. Меня не похоронили-то только потому, что я немного дышала. Девочки тогда не было, а то бы она от моего молока точно померла бы. А другой раз поела – смеялась долго и так хорошо, так хорошо мне было. Правда, есть потом сильно хотелось.
Я с самого начала не хотела идти. Это Найда меня заставила. Ну не могла я отказаться и всё тут.
Не могло это хорошо закончиться. Найда прямо тащила нас вперёд, даже Сашенька завозмущался, хотя уж он её ещё больше чем я слушает. И пахнет везде так – ну точно не надо идти. Что за запах – не знаю, но страшный очень. Или я просто не ела давно и мне пора умирать? Запах смерти ни с чем не спутаешь. Каждый раз, когда он в общине появлялся, обязательно кто-то умирал. Вот и теперь… Мы уже прошли и первые камни, и вторые и уже даже стали попадаться деревья с корой, когда это произошло. Огромный человек в железе, мужчина Лёха – тот самый, который напал в том году на меня и сделал мне Девочку, появился из ямы, толкнул меня, и, вырвав ребёнка из рук, убежал. Найда, схватив за тонкую руку Сашеньку, помчалась за ним. Я попыталась встать и поняла, что не могу – от страха и голода, наверное. Они пропали, и я осталась одна – хорошая добыча. Конечно мы и в вдвоём, не считая детей, вряд ли отбились бы, но всё ж не так страшно. А теперь. Да хоть бы уж меня съел кто-нибудь, что ли…
Я с трудом встала и пошла вперёд. Съедят так съедят. Что же тут поделаешь. Побродив, я поняла, что и мужчина Лёха с Девочкой, и Найда с Сашенькой исчезли. Я понимала, что скорее всего мужчина всех их убил и теперь ест. А Девочку, может, уже и съел. Плакать не получалось – я вся стала как полый камень, нашла такой как-то раз давно уже, лет в десять. Вроде и надо плакать, и вроде хочется, но не могу, и ноги идут, а куда – не очень понятно. Так я пришла домой. Мне навстречу выбежал Егор – люди видели, как мы уходили, и всё это время спорили, живы мы или нет. Почти все, кто мог ходить, встречали меня. Когда Егор меня взял за руку, я села у его ног и наконец-то смогла заплакать. О моей Девочке, о Найде, о её Сашеньке. О том, что я сама теперь ночью буду мёрзнуть, пока не замёрзну насмерть среди пропахшей молоком и ребёнком ветоши. Лучше бы меня тоже съели, в самом-то деле. Только сначала пусть задушат, живьём не надо. Пусть меня съедят, пусть меня съедят, пусть меня съедят, пусть меня съедят… Пусть же меня наконец-то съедят! Внутри что-то заболело – не сильно, но так, что хотелось порвать себя на лоскуточки. Люди молча стояли вокруг меня. Даже Егор молчал. А потом я всё рассказала. Мне казалось, что я пересказываю чужую историю и немножко верила, что дома ворочается Девочка, рядом спят, прижавшись друг к другу, Найда и Сашенька, а серое небо через все железки и камни видит их и готовит нам много пищи.
Когда я закончила, Егор ничего не сказал – стоял как каменный, и смотрел вперёд себя – страшно так, а другие мужчины стали громко кричать, что надо идти и искать, и что хватит сидеть и ждать пока нас всех переубивают или мы сами перемрём от такой жизни. Несколько мужчин, кто ещё не падал, человек шесть, взяли что нашли потяжелее и поострее, а Егор взял ружьё, и они ушли. Все смотрели им вслед и плакали.
Наши женщины взяли меня под руки и отвели в дом к Егору, и его совсем уже седая младшая сестра с круглым наростом над левым глазом дала мне немного разведённого в воде порошка со сладкими гусеницами. Я съела и уснула, и мне приснились наши с Найдой дети. Сашенька сидел на земле у яркого костра, кормил грудью Девочку и ел жареное мясо. В кружке у него плескалась голубая-голубая, как на картинках, вода. И даже ветошь на них была белая-белая и слегка светилась. А Найды там почему-то не было. В том сне я была уверена, что её съел этот самый мужчина Лёха. А детей – нет.
Когда я проснулась, сестра Егора всё так же сидела рядом. Она вообще всё больше сидела, вместо того, чтобы лежать и беречь силы – выпрямится вся, даже голову немного откидывает и смотрит куда-то. А ещё она не говорит, хотя раньше могла. Вроде как это у неё началось после того, как она каких-то не тех ягод наелась. Её после них трясло сначала всю, а потом она гнулась вся. Не умерла и даже не стала совсем больной. Только замирает иногда. Вообще хорошая она, очень хорошая, и Егор тоже, даже когда еду делит. Я, наверное, попрошусь к ним жить – втроём греться лучше. Только они меня не возьмут. Все хотят жить с Егором.
Я всё же пошла к себе. Между плитами ветер гонял пыль. Я села и стала разводить огонь. Слёзы лились сами собой. Я одновременно думала две мысли. Одну – а может, сейчас придут мужчины и приведут всех живыми? Может, Лёха только собирался их съесть? Оглушил, а тут и наши подоспели? Мы будем снова жить все вместе, и Девочка точно выживет и вырастет и появится еда и всё будет как-то совсем по-другому, почти как на картинке. А другая моя мысль была проще простого – хорошо бы все, кто ушёл на поиски, живыми вернулись. Надежды никакой с самого начала всё равно не было – и это касается не только поисков. Какая уж тут надежда. Егор всегда говорит: «Надежды нет, но выжить надо». Тем и живём, и нас всё меньше. Раньше хоть кто-то прибивался, но такого не было уже давно. Чем нас меньше, тем нас быстрее… Вроде как думать две мысли сразу – очень плохая примета, одна из самых плохих.
Мужчины пришли и привели едва живую Найду и Лёху, он тоже еле шёл, но не из-за голода, а потому что его, наверное, убивали, но потом решили не добивать и притащили сюда. Егор рассказал, что Лёха этот и есть Найдин муж, что она всё подстроила – что б он со мной совокупился, и от этого получился ребёнок, и чтобы потом меня заманить. Мясо она любит очень, раньше терпела, а теперь они сговорились. Уйти бродить с ним хотела – таких людоедских пар много шатается. Пока один не сожрёт другого. Когда Егор и мужчины их нашли, они уже детей убили и начали готовить, и стали друг на друга валить. Это он, это она, нет, это он… Мужчины их убить сперва хотели, но потом побили и, похоронив то, что осталось от детей, повели людоедов в общину. Я не верила, плакала очень сильно. Не знаю, как не умерла. Но Найда только волком смотрела и молчала, а потом плюнула в мою сторону. У неё всё лицо уже кровь залила, и я стала думать, что у нее это не только ее кровь, но и детей. И Лёха этот тоже почти уже мёртвый был. Я почему-то подумала про последнего космонавта и его жену-собаку.
Собрали всех, стали решать, что с ними делать, пока они ещё живы, потому как помрут сейчас, а судить за такое надо. Я плакала и ничего не могла сказать. Мне хотелось пойти на могилу к Девочке, но это далеко и опасно, и никто бы со мной туда не пошёл, а сама не найду. Поэтому я ничего и не сказала. Все кричали, очень сильно кричали, я и не помню такого, чтобы наши люди так кричали. Даже когда пришли волки, так не кричали, только ветоши пожгли много.
Пока решали, Найда отходить начала, и поэтому, послушав, кто что говорит, Егор постановил: добить обоих и пустить на еду – это, мол, будет справедливо. Вообще-то людоедство это плохо. Очень плохо. Убить – хорошо, убить – это правильно. Только надо тело куда-то деть, просто деть. Я точно знаю, что если поесть настоящей, убитой, а не от родов, человечины, то земля и корешки, и другую пишу спрячет. Хуже – только есть людей живьём… Все уставились на меня – что скажу. Но я промолчала и решила больше вообще не говорить. Никогда. Ни с кем. И не стала смотреть, как добивают Найду и Лёху, отвернулась и только услышала, как что-то захлюпало. Серые плиты, за которыми жили наши люди, качались, и небо плыло сильнее обычного. Я пошла к тому месту, где похоронена мать, но как обычно посидеть и поговорить с ней не могла, мне было страшно – за спиной людоеды. Примета – хуже некуда.
