— Едем к Лариске, — заключил Леха.
И снова Володька ощутил пугающее одиночество, скуку, увидел пустынный двор и сгущающиеся сумерки. Куда ехать? Зачем?
К Лариске на второй этаж Леха поднимался опять один. Володька с ребятами остался внизу и слышал весь разговор между ней и им.
— Собирайся, поедем с нами!
— Я не поеду, у меня много дел.
— Ты что, не поняла?! Какие могут быть дела?
— Понимаешь, не могу я! Все, иди!
— Если уйду я, ты из квартиры уже не выйдешь, и на улице лучше не показывайся, ты меня знаешь…
— Да оставь ее! — изо всех сил крикнул Володька, ему стало не по себе от угроз друга.
Раздался гулкий хлопок двери, и в подъезде звонко задребезжали стекла. Леха спускался тяжелыми прыжками — плащ нараспашку, болтающийся белый шарф, набекрень фуражка. На Володьку он не взглянул, пинком открыл дверь, вышел стремительно, ребята не шелохнулись, и Яковлев, оглянувшись в замешательстве, заметив, что те стоят, тоже остановился.
— Ты что, Володь? — крикнул Леха. — Поехали на «брод».. И ругая себя за безволие, за то, что не может твердо возразить Алексею, Володька, по–клоунски улыбнувшись, прикусив губу, сделал шаг вперед.
«Брод», куда они добрались через час, был не что иное, как детский садик. Рука устала пожимать чьи–то руки, рядом безудержно хохотали две девчонки. А еще через полчаса они, Володька и Алексей, брели по мокрым, стылым улицам. Дождь не прекращался. Яковлев представил свою маленькую комнатку, уютную с жарким камином и желанной постелью, и не выдержал:
— Куда мы идем? Я замерз!
— Ну что ж? Тогда согреемся в этой девятиэтажке, — не моргнув глазом, вывел Леха.
Они поднялись на самый верх, где было тихо, тепло и чуть–чуть светло от тускло горевшей на нижней площадке лампочки. Откуда–то взялся граненый стакан, с паутиной внутри, края его были желтыми, стенки захватанными. Одну за другой откупорили бутылки и стали их опорожнять. Смеялись. Но Володька пил с отвращением, с мыслью, не проглотить бы паутину, а девчонки висли на шеях, иногда падали. Пока Володька поднимал упавшую на колени пьяную спутницу, Леха со второй куда–то исчез. Через полчаса он появился снова и сообщил радостную весть, что им есть, куда ехать.
Еще через полчаса, как понял Володька, по обстановке с мрачным вахтером и группками студентов, они очутились в общежитии. Здесь он успел пожаловаться Лехе, что устал приводить в вертикальное положение свою подругу, на что услышал ехидный ответ;
«В горизонтальном теперь будет удобнее» — и все пропало, сколько потом ни старался припомнить.
Не помнил он и то, как попал домой, как очнулся на кровати, где лежал прямо в одежде, голова кружилась, все быстрей, перед глазами возникали и таяли радужные круги, и густо мельтешили за окном снежинки, в ушах переплетались разговоры вчерашнего вечера, дня, звенели стаканы, а к горлу подкатывал неприятный комок.
Он не выдержал и побежал в ванную.
Померкшее сознание постепенно возвращалось к нему. Начал вспоминать, как кошмарный сон, события минувшего дня, но что–то распадалось и ускользало, и он никак не мог ухватиться за разгадку, что случилось, и отчего какой–то камень мешает спокойно дышать. Он подошел к окну, распахнул его широко, и свежий, ворвавшийся в душную комнату воздух, как эликсир, взбодрил, согнал оцепенение.
Был час зимнего утра, непривычно застилал улицу, пухлой пеленой лежал на грязных прежде тротуарах, на покатых крышах, взбитыми подушками на балконах домов, на сучьях старых лип, на шапках горожан, лениво кувыркаясь, падал сверху, тыкался в мерзлое оконное стекло снег, и Володька, приложив щеку к холодной его поверхности, чувствовал этот мороз, собственную угнетающую слабость, и благодать обновленных безупречно чистых, притягивающих своей белизной улиц. И вдруг эта тонкая нить ощущений оборвалась, исчезла, и за витриной кинотеатра «Старт» бросился в глаза рекламный плакат, названия Яковлев не прочел, а вот рисунок — целующиеся парень с девушкой, как жгучая яркая вспышка выстрела, ударила по памяти: Володька нахмурился, отвернулся. Взгляд упал на фирменную эротического содержания «плейбоевскую» картинку, краска стыда поползла по его лицу, по коже побежали мурашки, стало плохо: стол и диван покачнулись, и Володька, со звериной силой содрав приклеенный на обои ватман, разорвал в клочья его, отбросил брезгливо, как смердящую тушку убитой крысы. Было дико противно, он не знал, что происходит, куда пропало чувство радости и нежности, почему так взволнованно переживает все то, что случилось, и почему нет того спокойствия, которое было в присутствии Лехи и тогда, в автобусе, когда ехал с концерта, но он тем не менее понимал и даже, качая головой, вслух бормотал: «Это не должно повториться» — себя он презирал. И чтобы скинуть этo гнетущее состояние, на улицу в незапахнутой куртке Яковлев выскочил с радостью, мгновенно окунаясь в волнистый студеный воздух.
О школе он и не вспомнил.
Леха не зашел ни в этот день, ни в следующий, он пропал, не появлялся и дома. Плача, мать расспрашивала всех, кто видел сына в последний раз; насупившись, Володька не сказал о нем ни слова, только после уроков, молча и быстро собравшись, исчез, ходил допоздна, как чумной, по друзьям Алексея, объехал вдоль и поперек город, но никто сообщить что–либо вразумительное о Лехе не мог. В неувенчавшихся успехом поисках винил себя, винил за то, что оставил друга, раздражался по пустякам и уж думал: «Если его нет в живых, то и мне…» — не спал ночь, а наутро, усталый, грустный, потемневший лицом Володька, подходя к классу, услышал звонкий, веселый смех Куницына и рванулся к двери: «Неужели?! Действительно, живой, невредимый, за партой сидел Алексей.
— Ты жив! Слава Богу! — облегченно и как на последнем издыхании кричал Володька, но тут же последовал еще один, дикий крик, тонкий, надрывный, почти истеричный: — Ты! Ты обо мне подумал?! Мать твоя в слезах! Ты идиот! Я город перевернул, сбился с ног! Понял?!
Володька яростно хлопнул дверьми и быстро зашагал прочь от кабинета, слезы сами по себе вырывались из глаз. Догнал его Леха на лестнице: «Володь, извини. Хорошо? Погоди, Володь. Извини, я очень прошу, очень».
— Отстань!
— Ну, Володь, я ж не хотел.
— Отстань!
— Ты что обиделся?
— На обидчивых… сам понимаешь…
— Ну, не дуйся.
После уроков Леха дошел с Володькой до дома, попрощался и хотел было уйти, но задержался и попросил придержать у себя черный кожаный «дипломат», который держал в руках. И необычность просьбы, и его тон, чуть вздрагивающий, смирительный, и эти глаза, по–виноватому опущенные, напомнили что–то Яковлеву, то, что было, когда стоял с Лехой в сыроватом пивном подвальчике в окружении странных ребят постарше; Леха был тогда словно подавлен, унижен, в глазах мелькал страх, и в голосе проскальзывали те же просительные нотки.
«Почему я не могу отказать? Почему он, мой друг, сильный человек, так жалок?» — думал Владимир, смущенный, обеспокоенный и видом Лехи, и тем, что этого явно чужого «дипломата» он раньше у Лехи не видел, но «дипломат» принял.
Вечером его забрал, но не Куницын, а какой–то парень, утверждавший, что от Лехи, взамен он оставил два червонца.
На следующий день перед уроками Яковлев услышал обрывок разговора восьмиклассников, которые возбужденно обсуждали случай воровства в школе.
— Ты украл его? — прямо спросил Володька, когда отдавал Лехе деньги.
— Что?
— «Дипломат». Его искали.
Алексей не стал отпираться и, стараясь не глядеть на Яковлева, оправдывался:
— Мне очень, очень нужны были деньги, но это в первый и в последний раз, Володь. Клянусь…
Половина из «двадцатки» безвозвратно улетела к концу учебного дня, когда широким жестом Куницын кинул червонец продавщице пивного ларька, угощая всех ребят из класса. С приходом Лехи и частенько на переменах забегали сюда в ларек, преступно установленный метрах в ста от школы.
Яковлев пить пиво не стал. Весь оставшийся день он размышлял, оценивал поступки Лехи, свои, мучился от вопроса — нужен ли ему такой друг, как Леха, а если да, то как его сделать менее проблемным, не предполагая, что Алексей опять исчезнет на несколько дней и будет в школе появляться только с утра на несколько минут, чтобы узнать свежие новости, а заодно, как он выражался, для того, чтобы «обтяпать кое–какие делишки».
Володька собирался сходить домой к Лехе, но что–то не пускало, что–то останавливало: имеет ли право влезать в чужую жизнь со своими советами? А делать что–то надо было срочно, так как учители не на шутку грозились выгнать его из школы и в комиссию по делам несовершеннолетних передать дело. Но Леха пришел сам и пришел не один.
Пошатываясь, за Лехой, тяжело дыша, запрокидывая голову, как будто испытывая страшную боль, стоял один из его двух спутников с потрескавшимися губами и остекленевшими глазами. И, указывая на него, Куницын сказал:
