— Ты? Оксана? Как? Почему ты здесь?
Как заиграл в ее глазах влажный блеск.
— Извини, я смешала тебя в одной куче с теми. Я не знала.
— Не будем вспоминать, — и Володьке стало так хорошо, счастливо, умильно, радостно, что захотелось петь, смеяться, кружиться.
— Ты снишься мне несколько недель подряд, а утром, когда открываю глаза, а тебя нет, готов разорвать эти бинты. Одному мне известно, как я тебя ждал, но думал — больше не увижу.
— И я думала о тебе, Вовик.
Чугунная решетчатая калитка была открыта; по дорожке, выложенной квадратными плитами, они прошли за витую массивную ограду в обширный сад, щедро усыпанный белыми лепестками соцветий, навстречу пахнуло нектаром, корой, травами, сладкой свежестью, и сад поглотил их шелестом листьев, пением птиц, стрекотом в траве кузнечиков. Они долго бродили меж деревьев, любуясь красотой заката, и, перебивая друг друга, торопились сказать то, что не успели сказать тогда, а ему казалось, что минула неделя с той минуты, когда он всего час назад, опершись грудью на подоконник, с волнением смотрел сюда и думал о том, что ссора когда–нибудь изгладится из памяти Оксаны, и она вернется к нему, чтобы не уйти никогда.
Прошел год — последний год в школе. После того майского известия о прекращении следствия даже те, кто точил на Володьку зуб, зауважали его и под этим непререкаемым авторитетом он проучился оставшееся время, впрочем, нисколько не зазнаваясь. Оксана серьезно взялась за его воспитание; концертам, театрам, операм не было конца. И еще одна перемена произошла в характере Яковлева — теперь он не позволял никому сеять зло. Но странное дело — и мало кто этому поверит, — чем подробнее узнавал он о судьбе Лехи, тем больше был недоволен собой, и порой, невыносимая, режущая боль пронзала его, и эта боль была его собственной виной перед бывшим другом. Хотя Володька (он почему–то верил, что Леха все–таки, несмотря ни на что, образумится) не сомневался, что Куницына оправдают. Правда, иногда от разных людей становилось известно, что у Лехи уже было два суда, что на первом ему вынесли приговор условно, а на втором всплыли новые факты и ведется дорасследование, но толком никто ничего не знал и, лишь повстречавшись с одним из друзей Лехи, Володька для себя окончательно все уяснил.
— В тюрьме Лешка, под следствием.
— А что случилось?
— Долгая история, но вкратце расскажу. Вышел Леха тогда, после «того случая» из больницы. Загулял, связался с ребятами и «землянки» — это район возле зоны, знаешь наверное?
— Да.
— Трезвого я его не видел никогда. Первый раз попался на «рыжих колечках» — в общем, у какой–то девушки снял перстни золотые. Пока его «повязали», от краденного и дух простыл. Ему грозил срок или возмещение ущерба. Мы выручили его, скинулись. Вроде бы угомонился. А потом снова все завертелось. Не знаю, что еще натворил до последнего случая, но кое–что за ним, очевидно, тянется. А вот в июле его «повязали» в парке, на танцплощадке. Ему и пятерым дружкам не понравилась или, наоборот, понравилась одна парочка. Они подождали, когда те выйдут прогуляться, и пристали к девчонке, но парень оказался на редкость крепким. Видимо, он начал их одолевать, потому что на пьяную голову много не намашешь, и кто–то не выдержал, пустил в ход нож. Задержали только, Леху. Потом взяли второго. Остальные пока покрыты. Леха все берет на себя.
— Что ему грозит? Вернее сколько?
— Это трудно сказать. Восемнадцать ему стукнуло, что будет? Оба свидетеля пока в больнице.
Сжалось сердце, сейчас должна распахнуться дверь и введут Леху. Володька попросился сюда с его матерью на последнее свидание перед отправкой к месту заключения. Какой он теперь, после cyда, после приговора? Амнистии не подлежит, и когда освободят из–под стражи, ему будет двадцать восемь.
С трудом очнувшись, Яковлев различил гулкие шаги, грохот и скрежет отворяемых замков, решетчатых створов, и вдруг увидел Леху. Как он изменился за это время! Налысо стриженная голова нисколько не молодила его, напротив, он казался старше, на лбу «появились глубокие морщины — две черточки, придавшие лицу взрослую серьезность, взгляд тот же, мутный, но не от спиртного, а от той горечи, что переполняла его, и весь он сутулый, сморщенный, с впалой грудью, подавленный, не был похож на того румяного Алексея Куницына, который два года назад стоял полуфетом недалеко от парадного входа в школу, а вокруг творилось что–то непонятное.
Не ожидал? — первым начал Леха. — А я думал, ты проклинаешь меня или просто забыл. Не надо, не отвечай. Знаешь сколько друзей у меня–то было? — он горько усмехнулся и неожиданно для себя сравнил вслух Володьку с теми:
— Володька, ты был лучше их в тысячу раз, но если бы ты и тогда был рядом со мной, я все равно был бы сейчас здесь. Ты слишком мягкотел. Те друзья, да и ты, Володька, были для меня источниками, из которых я качал необходимое для бурной жизни. Твое лишь отличие от них в том, что не требовал ничего… — Леха сощурился, не давая выкатиться слезе. — Володь, все ушло в прошлое, и ничего не вернуть. Все…
— Но ты ведь выйдешь?
— Тюрьма, я думаю, она меня не исправит.
— Все зависит от тебя самого. Никто тебе не поможет, только сам. А выйдешь… Должны же быть у тебя настоящие друзья?!
Они простились…
По дороге домой вспомнились обреченные слова Алексея, сказанные после второго прихода знакомых «с волчьими глазами»: «Все теперь будут тебя крутить, как захотят». И с обостренным горьким изумлением, силясь внести логику в рассуждения, Яковлев шепча, вдруг, вывел.: «Ничего, не скрутили. Сам себе помог, и друзья поддержали. А как Алексей? Если захочет, а поддержать будет некому? Сможет ли вырваться из железных когтей, которые вцепились в него и держат? Сможет ли? Пожалуй, сможет! Он был сильнее меня, дорога, по которой он шел, обманчиво, казалась ему романтичной. Поэтому и шел, и делал глупости. Сможет!»
А вагон уносил тем временем Леху далеко–далеко, и никто не знает, о чем он думал в эти долгие минуты, часы, дни…
8 марта 1984 г.
ШУТКА
НОВЕЛЛА
— Я опять влюбился и опять на всю жизнь! — самодовольно воскликнул Вадим, врываясь в лабораторию института. Бедж, его товарищ, заикаясь, иронично произнес: — Ты как всегда в своем амплуа. Лучше б сообщил мне радостную весть о законченной курсовой.
— Да брось, старик! Курсовая никуда не денется, — любуясь собой в зеркале, прошепелявил Вадим. — Какая это женщина! Единственное удручает: мне не придется встречать этот Новый год вместе тобой.
— Что, что, что? — изумился Бедж. — Что ты хочешь этим сказать. Взносы уже уплачены. Поезд ушел.
— Взносы пустяки. Пейте за мое здоровье. Вчера я увидел ее сказал себе: «Вадим, она будет твоей!» Целый вечер я полоскал ей мозги, так сказать, поражал интеллектом и, кажется небезуспешно. Он потер ладонь о ладонь, облизнулся и причмокнул.
— Представь, Беджо! Двухэтажная дача за городом, камин, древние кресла–качалки, я, она, интимная обстановочка…
— Да… брат, — протянул Бедж. — Потери в наших рядах. Надеюсь, что ты не надумал жениться?
— Типун тебе на язык! — передернулся и изменился в лице Вадим. — Чтобы я! Да женился! Никогда! Привет куратору, в случае чего, я поздравляю преподавателей. Вадим так же молниеносно исчез из лаборатории как и появился.
Встреча на даче планировалась к двадцати двум. Беспечный Вадим, вечно строивший из себя пунктуального человека, поймал такси за пятнадцать минут до встречи, рассчитывая внезапно натянуть и произвести эффект коробкой конфет, бутылкой «Шампанского», букетом цветов и одеждой, которая явно не соответствовала сезону. Но все оказалось не так–то просто. Сетуя на занесенные снегом проселочные дороги, таксист заартачился и скинул Вадима на безлюдном шоссе, не доезжая до дачного массива.
Делать было нечего, и новоиспеченный кавалер заспешил по узенькой протоптанной дорожке. То здесь, то там из миниатюрных оконцев мигали разукрашенные елки.
«Ну, ничего, если опоздаю. Не велика беда», — ободрял он себя.
Найти нужную дачу оказалось делом непростым. Но тем не менее, в двадцать три часа замерзший Вадим опустил непослушный палец на кнопку звонка. Молчание. Он долго и упорно звонил. Но никто, кроме лающей собаки, не отзывался на подаваемые сигналы.
«Может опаздывает?» — обнадеживал он себя и прыгал то на одной, то на другой ноге, подобно Ипполиту из «Иронии судьбы», напевая: «Надо меньше пить».
Куранты пробили двенадцать. Это понял Вадим по заигравшей музыке своих электронных часов фирмы «Касио».
— Что за свинство! — заорал Вадим, понимая, что жестоко разыгран.
Пальцы ног уже не шевелились. Коченеющими, дрожащими руками он откупорил бутылку и, вспоминая недобрым словом всех женщин на свете, поздравил себя с Новым годом. Он долго не мог раскрыть коробку конфет, хотя достаточно было дернуть за ленточку. Наконец, коробка поддалась, но тут же выпорхнула из рук прямо в сугроб. Вадим позеленел от злости. Он втоптал коробку еще глубже, с размаху всадил ненужный теперь букет цветов и махнул рукой: — Пропади оно все пропадом! Согнувшись в три погибели, озираясь, он поплелся искать обратный путь. Он опять плутал и только через час вскарабкался по крутому, обледеневшему откосу на шоссе.
