Как-то один из жильцов достал отраву для тараканов, и несчастные насекомые стали жертвой террористического акта. Покинув стволы электропроводки, усатое племя носилось в панике по стенам до полного изнеможения. Липкие твари осыпались за воротник. Ночью их ежеминутно сбрасывали с лица отдыхающие бродяги и ругали благодетеля нецензурной бранью, стараясь уснуть. Два с половиной мешка сушёных насекомых и доныне стоят в прихожей. Некому их вынести на помойку — недосуг…
Мирзоев был сердит. Матрацы его подопечных безнадежно пожелтели. Резкий запах мочи благоухал почти по всему подъезду, дополняя подвальный ароматами человеческой плоти. «Горе-стахановцы» гудели шестые сутки. День примирения, выходные, суровые будни (вторник, среда, четверг) и даже милицейские праздники остались в истории подъёма российской экономики критическими днями неудач. Хозяин тряс опухшие от пьянства тела специалистов за плечи, пытаясь придать им человеческий вид, но те мычали ему в ответ несуразицу и падали на пол. Он бил их ботинками, ругался — нормативная лексика давалась с трудом.
— Жить будешь здесь, — сказал Олегу, — располагайся. Понравишься — выделю люкс. Когда очухается Абрам Моисеевич, — Мирзоев показал носком ударной ноги на перепачканного желчью строителя и объяснил, что это бригадир, — он занесёт тебя в табель. Без него производство — не производство, а одни убытки. За что и держу. Но дорвётся до водки — собака, верблюд, а не человек. Ты меня слышишь, Абрам?.. Чуешь, Корнеев? Мычит облёванный, значит слышит. Стыдоба-то наружу торчит. Застегни ширинку. В нашем полку — человек из лагеря, примите товарища…
Панцирную сетку нашли на балконе. Дужек от неё не было. Положив эту сетку на деревянные ящики из-под водки и частью на кирпичи, оказавшиеся в квартире невесть откуда, но к месту, Олег Иванович Корнеев устроился жить в прихожей, где меньше воняло, и после ухода Мирзоева уснул. Его храп начал оказывать негативное влияние на старожилов. Абрам Моисеевич, проснулся, поднялся на ноги и кое-как, опираясь руками на стены, пошёл искать источник сотрясения воздуха. Он ударил нового постояльца в живот. Олег проснулся. Над ним висело лицо, покрытое щетиной.
— Ты кто, бродяга?.. — спросил Абрам.
— Чего тебе надо, небритый?
Корнеев приподнялся на кровати, готовый дать отпор. Образина оскалилась и дружественно вложила в его открытую руку костлявые пальцы.
— Я — Абрам Моисеевич — отец «нарядной» бухгалтерии! А тебя как величать?
— Олегом.
— А выпить есть?
— Я не пью.
Корнеев солгал и честно откинулся на спину — досыпать, натягивая на уши тесную подушку. Шумные лагеря научили его нехитрым приемам медитации.
— Так и напишем в табеле — не пьёт, — огорчился Абрам.
По дороге на кухню он заметил под нос, что «…первое знакомство прошло в конструктивной и дружественной обстановке».
Рано утром жильцы чихали, убирая в комнате перья. Потом, шаркая тапочками, слонялись из угла в угол без дела — болели. Тужились в туалете, выдавливая запоры пищеварительной системы.
— Проект коллективного договора…
В клозете читали прессу. Дымовая завеса стояла ширмой, скрывая грамотея от любопытных.
— Плохая газета… — гудело в сортире. — Имеют наш комбинат, как желанную шлюху, во все щели с ног и до головы… За управляющим — управляющий… За олигархом — олигарх. Рабочие — мандавошки в шевелюре подлого производства. Восемь лет их щелкают и тасуют по дачам вышестоящего руководства. А кому не нравится эта жизнь — увольняйся!
— Это правда!.. — поддержали читателя на кухне. — Когда я работал на металлургическом комбинате огнеупорщиком нам урезали зарплату, за что и ушёл… Издали малявы о переходе на новые условия труда, якобы мы согласны работать без премии. Я не подписал, написал в профсоюзную организацию протест и воспротивился произволу работодателя, а на стрелке, которую мне набили профорги, объяснил, что бесплатно работать обидно…
— И что? — вдохнули в сортире свежую порцию дыма.
— «Ничем не можем помочь», — ответили мне профорги. «Через два месяца вас уволят!» — и проводили за дверь…
Треск разрываемых ягодиц перебил рассказчика, свежая кровь окропила фаянс санитарной кабины. Грамотей с облегчением выдохнул дым и рассмеялся:
— Самое позорное в нашей стране — профсоюзы! Давно уже никем невыбираемые, назначаемые сверху их деятели выполняют роль кордона, сдерживающего народное негодование с одной стороны и облегчающего руководство предприятием с другой. Купленные буржуями профорги запускают лапу даже в общак, собираемый рабочими, катаются на симпозиумы, колотят понты — всенародные, громкие… А сами ни одного спора в пользу рабочих не выиграли. Слов на них нет!.. Паразиты и только!.. Чирей на заднице пролетариата: ни сесть, ни встать, ни разогнуться без боли — вот что такое профсоюзы!
Корнеев проснулся.
«К концу подходит запой, — заметил он, слушая монолог из туалета. — Вопросы большой политики волнуют умы. Через день-другой оклемаются мои новые кореша и будут трудиться». Реабилитационный период подошёл к концу. Вчерашнего зэка ожидали новые испытания на прочность…
Шняга восьмая2
Стадион
«Рыдали черти и кричали: Да!Мы рай в родной построим Преисподней!Даешь производительность труда!Пять грешников на нос уже сегодня!»
В. Высоцкий.
Глава, в которой рассказывается о строительстве стадиона для дошкольников, предприниматель Мирзоев знакомится с воспитательницей из детского садика, а старик Корнеев узнаёт свою внучку среди детворы, приходившей на экскурсию.
Слукавил начальник, когда говорил, что никакое жильё восемь лет уже не строится. Предприниматель Мирзоев строил дома, ремонтировал квартиры и общественные здания. В счет налога на прибыль кооператива мылись витражи администрации, развешивались баннеры, подмазывались фасады. Таким образом, наличные деньги обходили бюджет и крутились внутри предприятия, где он, его жена и дочь были уставными членами, а остальные — наёмными работниками. Дешёвая рабочая сила стала основой успешного бизнеса. Вчерашних приятелей по двору футболистов-неудачников, которыми с детства верховодил, привлекал бизнесмен к работе на объектах родного края.
— Я кормлю вас, одеваю и обуваю… — рычал он в лицо братве. — Я даю вам жилье, наконец…
И правда, законченные пропойцы нашли приют в одном из общежитий города. Это было потрясающее жилище: выщербленные слякотью швы каменной кладки, немытые и липкие окна, дырявая шиферная кровля, подвал, в котором плавали модные полиэтиленовые бутылки из-под кока-колы и пива. Паутина, словно дымовая завеса, покачивалась под потолком в каждом углу этого дома, забытого санитарами и ответственными работниками. Стены на лестничном марше пестрели автографами хозяев, среди которых было немало поэтов; неприличные картинки громоздились одна на другую, и непосвящённому гостю казалось, что жильцы этого общежития участники конкурса на лучшую эмблему и девиз своего вертепа: «Хил туда и хил обратно…».
В полуторке, где Тарантулу предстояло жить, были кухня и водопровод, действующий клозет и ванная. Шестеро жильцов сушили трусы и портянки в прихожей. Раскалённая докрасна, электрическая плита давала для этого дополнительное тепло, горячий воздух перекатывался под потолком и вытягивался из квартиры в подъезд через расщелины между главною дверью и её косяком. Обитатели этой гостеприимной квартиры почивали в гостиной. Кровати стояли так тесно, что невозможно было выйти из комнаты, не потревожив соседа. Прессованные, со стойким и ржавым орнаментом панцирной сетки, матрацы местами уже полопались так, что из каждой трещины наружу серыми клочьями выглядывала старая вата. Кофейного цвета простыни и наволочки, изорванные о небритые лица жильцов, давно уже использовались ими в качестве носовых платков — скомканные они поблёскивали под лучами последней лампочки, сиротливо свисающей из щербатой панели перекрытия этажа. Словно в курятнике, на полу и там, и тут покачивались перья.
Это был рай для бомжей. Здесь пропивали случайные заработки, болели и выздоравливали, когда ресурсы к продолжению запоя иссякали совсем…
Как-то один из жильцов достал отраву для тараканов, и несчастные насекомые стали жертвой террористического акта. Покинув вентиляционные каналы и стволы электропроводки, усатое племя носилось в панике по стенам и по потолку до полного изнеможения. Липкие твари осыпались за воротник, ночью они ежеминутно сбрасывались отдыхающими с лица, и все ругали благодетеля во сне нецензурной бранью. Два с половиной мешка сушёных насекомых и по сей день стоят в прихожей, и некому их вынести на помойку — недосуг…
