Топотун так художественно изобразил Дмитрия Валерьяновича, что Мишель побледнел.
— Ох, вашбродь, я столько слов наслышался, что некоторые слова даже выговорить тяжело!.. «Фигура»… «бакенбарды»… Их скородия дома нет, Захар спрятался! Ну и буря! Я такой бури в жизни не видал! Ох, ворота отворяют, их скородие едут… Прощайте!
Мишель сел на кушетку и закрыл руками лицо.
Что за тайна висела над этим домом?
Зачем нужно было скрывать от Мишеля, что Дмитрий Валерьянович — его дедушка? Мишель чувствовал, что во всём этом виноват отец. Он хотел, чтобы Мишель рос как в коробочке, как птица в клетке, пока его не отдадут в руки военных воспитателей. И дальше он будет жить в стенах какого-нибудь военного училища, не видя ничего, что делается на воле…
Для Мишеля отец был всего лишь раздражительным начальником. Спорить с ним не полагалось. Плакать в его присутствии не разрешалось, за это ставили в угол. Весь холод, царивший в доме Карабановых, исходил от отца. Одного его взгляда было достаточно, чтобы Мишель замолчал и съёжился, как будто его обдало порывом морозного ветра.
Дмитрий Валерьянович совсем другой, добрый и тёплый. И видно, что он многое в жизни испытал — такое, что Мишелю и не снилось и о чём в книгах не писали.
На портрете Дмитрий Валерьянович похож на маменьку — смуглое молодое лицо, тонкий нос с горбинкой, пышные волосы. Всё это исчезло. Много лет прошло. Только продолговатые чёрные глаза остались!
В двери заскрежетал ключ. Старик вошёл в комнату широкими шагами, за ним — мать.
— Здравствуй, Михаил, — улыбаясь, сказал Дмитрий Валерьянович, — теперь мы с тобой оба на воле.
Мишель бросился к нему, прижался лицом к его старому, потёртому сюртуку и выцветшему галстуку и отчётливо выговорил слово, которого до сих пор не было в его жизни:
— Дедушка!
*
Мишелю разрешили гулять по бульвару! Правда, не одному, а с Дмитрием Валерьяновичем, но всё-таки разрешили.
Мишель подозревал, что Елена Дмитриевна, без ведома папеньки, выпустила его за ворота карабановского особняка. Вообще в этом доме стало как-то светлее. Полковник редко бывал дома, а когда бывал, то молчал. На всех встречных он поглядывал угрюмо и презрительно, не отвечал на вопросы, не делал выговоров, а к себе в кабинет допускал только Захара-дворецкого.
На Мишеля надели прогулочное пальто, длинное, с пелериной, картузик, перчатки. Велели не открывать рот против ветра и в случае дождя немедленно возвращаться домой.
Ветра вовсе никакого не было. Был облачный августовский день. Кое-где на деревьях уже проглядывала ранняя желтизна.
На самом бульваре людей было немного — няни с детьми да две семейные пары. Зато за решётками гудел город: потоком ехали извозчичьи дрожки, барские коляски, тяжёлые телеги, гружённые товаром, шли пешеходы в пальто, плащах и шинелях, медленно двигались разносчики с кладью на спине.
Возле Арбатской площади толпился народ — всё больше мастеровые в обмятых войлочных шапках. Вели они себя странно: сойдутся, постоят, пошепчутся — и вдруг рассыплются в разные стороны, как воробьи, когда на них едет телега. И опять соберутся в другой стороне.
Мишель смотрел на всё это с восторгом, как путник, добравшийся до города из глухой деревни.
— Дедушка, о чём они там говорят?
— Не слышу, дорогой, о чём народ толкует. Надо полагать, о воле.
— А зачем они разбегаются? Ах, извините…
Поднялся небольшой ветерок. Мишель вспомнил о строгих правилах прогулки и сразу же закрыл рот. Но ветерок скоро кончился, и Мишель не удержался:
— Дедушка! Вы говорили, что вас когда-то насильно отвезли в Сибирь?
— Да, мой мальчик, — отвечал Дмитрий Валерьянович.
— А за что?
Старик ответил не сразу.
— Я был сослан, — сказал он наконец.
— Да за что же? Вы сделали что-нибудь плохое?
— Нет, Михаил, плохого я ничего не делал.
— Почему же вас выслали?
— Друг мой, — мягко отозвался старик, — слышал ты когда-нибудь о декабрьском восстании 1825 года?
Конечно, Мишель ничего об этом восстании не знал, да и во всей России немногие дети тогда о нём слышали, потому что говорить о нём было строго запрещено.
Дмитрий Валерьянович стал рассказывать. Говорил он тихо и неторопливо, но так интересно, что Мишель уже не мог оторваться от рассказчика и вцепился ему в руку обеими своими руками.
— Было это в Петербурге, тридцать шесть лет тому назад. Я тогда служил в гвардейской артиллерии, и, хотя мой полк в восстании не участвовал, я не мог бросить товарищей по тайному обществу и явился на Сенатскую площадь. Трофим был со мной, и это было наше последнее сражение. Мы хотели сделать Россию свободной, свергнуть царей, дать волю крестьянам… Мы стояли стеной со штыками и знамёнами, на морозе, возле памятника Петру Первому и отбили несколько атак кавалерии. К вечеру император, увидев, что мы не сдаёмся, двинул против нас артиллерию.
Дмитрий Валерьянович вздрогнул и выпрямился, словно на него снова были нацелены жерла пушек.
— Всё слилось в одном ударе, друг мой, — и визг картечи, и гром пушек, и морозный ветер, и падающие знамёна, и стоны раненых. Люди рядами повалились на снег под этим ударом… Император Николай начал царствовать.
Дмитрий Валерьянович глубоко вздохнул, и лицо его снова стало старым и серым.
— С тех пор я не видал Трофима много лет. Меня под стражей отвезли в кибитке за Байкал. Там я и жил в ссылке и оттуда приехал, сначала в деревню, а теперь и в Москву. Товарищей моих уже нет на свете. Трофим остался жив. Вот мы с ним и вспоминаем, как мы воевали… да смотрим на новых людей.
Старик кивнул головой в сторону площади.
— Дмитрий Валерьянович, это были герои? — прошептал Мишель.
— Да, дружок, среди них было много героев, но всех их приказано было называть преступниками, и тех, кто уцелел, и тех, кто был убит.
— Но теперь те, которые живы, получили свободу?
Дмитрий Валерьянович долго молчал. По проезду, мимо бульвара, рысью проехали вооружённые кавалеристы. Цокот копыт по булыжникам ещё долго был слышен вдали.
— Ах, господи, что же это? — послышался женский голос.
— Кажется, драгуны, — отвечал мужчина. — Да вы не беспокойтесь, в городе нет беспорядков, но скопления народа на улицах запрещены…
Дмитрий Валерьянович всё смотрел, смотрел и, наконец, очнулся.
— Да, дорогой мой, плоха та свобода, которую дают цари, — сказал он, — может быть, ты увидишь лучшую.
*
Вечером Мишель долго не мог заснуть. В полумраке детской при слабом свете ночника он представлял себе Сенатскую площадь в синих сумерках, вспышки огня возле пушечных жерл, визг картечи и чёрный строй людей, которые медленно отступали к Неве, оставляя десятки трупов на площади. И среди них был дедушка, тогда ещё молодой офицер, с той самой саблей и с тем самым пистолетом, которые потом годами висели в пыльном чулане. Когда-то это была тайна, об этом нельзя было никому рассказывать, да и детям об этом не рассказывали — о том, как храбро сражались первые офицеры и солдаты русской свободы!
СРАЖЕНИЕ НА ТВЕРСКОЙ ПЛОЩАДИ
В октябре Москва сереет. Падает лист на мокрых бульварах. Небо, которое летом кажется высоким над башнями и куполами, как будто спускается к крышам. Чёрный переплёт веток, стаи ворон на крестах, утром огни в окнах лавок, сыро, серо, неуютно. Но жизнь продолжается, грузовые подводы едут, толпа спешит, молотки стучат, разносчики кричат. Недаром говорят, что «Москва людей не боится, приходи да проходи».
И вот в такую погоду Топотун и Мишель пробирались к университету.
Топотун, как всегда, запасся утром поручением, которое оп готовился выполнить к обеду. Мишель только что вышел после уроков из гимназии. На нём была серая шинель с серебряными пуговицами, а за спиной — ранец.
По этому вы сразу поймёте, что Мишель никуда не поехал и получил право ходить по городу пешком. Возле университета было оживление. Боковые ворота, те, что с Большой Никитской, были запружены народом. В саду всё было забито студенческими фуражками. Кто-то без фуражки стоял не то на скамейке, не то на садовом столе и говорил, размахивая руками.
— Коллеги, это продолжаться не может! Прошедшей ночью арестовано пять человек. Если мы будем вести себя, как курицы, и слепо исполнять приказания начальства…
— О чём он говорит? — спросил Мишель.
— А это, вашбродь, насчёт того, что начальство запретило в складчину платить за бедных студентов. Вот один коллега на сходке возьми да крикни: «У нас университеты только для богатых сынков!» Так его нынче ночью жандармы забрали, да ещё и других. Ну и пошли волноваться студенты по всем этим… факультетам!
— Откуда ты взял такие слова? — с удивлением спросил Мишель.
