с сиденья и повлек в заднюю часть автобуса. Затем Саймон подошел ко мне сзади. Одной рукой он, как и прежде, держал меня за шею, а другой крепко обхватил талию. Я ударила ногой назад, поняла, что куда-то попала, услышав крик и ругань в ответ. Я нанесла еще один удар ногой, в то же время пытаясь отцепиться от Уоррена. Помню, что меня толкали и тянули на длинное сиденье в задней части автобуса, а Уоррен силой прижимал меня к полу всем своим телом.
Должно быть, я кричала, потому что Стюарт велел мне заткнуться и засунул мне в рот носовой платок. С меня сбросили туфли, но я продолжала бороться и пинаться. Я не помню, что именно говорили вокруг, и я утратила ясный разум – просто происходило слишком много всего.
У меня было такое чувство, будто я сражалась за свою жизнь, но спасти меня мог только мозг, потому что мои руки, ноги и голову удерживали. Я перебирала все свои возможности. Если бы я продолжала бороться, то они могли бы причинить мне больше вреда. Если бы я не боролась, они могли бы подумать, что я сдалась и, как следствие, согласилась на секс. Если бы я обмякла, они бы подумали, что я потеряла сознание, и отпустили бы меня. Может, я могла бы сымитировать припадок… Жаль, что у меня тогда не было месячных, это бы наверняка оттолкнуло их.
Уоррен сорвал с меня нижнее белье и навалился сверху, глядя мне прямо в глаза. Его лицо было так близко к моему, что я чувствовала запах пива в его дыхании. Я посмотрела прямо на него в ответ. Я хотела, чтобы он навсегда запомнил, что сотворил и что я, девушка под ним, засвидетельствовала каждую минуту этого. Как бы мне ни хотелось закрыть глаза и не видеть того, что в любом случае произойдет дальше, я заставила себя этого не сделать. Мой разум кричал: «СМОТРИ НА МЕНЯ! СМОТРИ НА МЕНЯ! СМОТРИ НА МЕНЯ!»
Я помню боль. Платок забивал рот, из-за него казалось, будто туда набили песка, и я думала, что задохнусь. Одну из моих ног держали, другую прижимали к спинке сиденья. Я обмякла.
Туман. Серый туман. Черный туман. Красный туман.
Мои глаза оставались открыты, но я не могла сосредоточиться. Просто лица, сверлившие меня взглядом, искаженные эмоциями, которые я не могла понять. Похоть, ненависть, контроль, а может, даже утрата контроля?
Помню свои слезы: их было так много, что мое лицо с одной стороны было полностью мокрым. Я чувствовала, будто меня разрывают на части. Кто-то повторял: «ДАВАЙ, чувак, ДАВАЙ!» Уоррен рухнул и оторвался от меня, и вокруг воцарился сильный омерзительный запах. Между ног у меня было мокро. Я потеряла всякое ощущение времени.
Все трое встали, игнорируя меня. Саймон вытащил носовой платок у меня изо рта, а затем я осталась одна. Я слышала, как дверь автобуса открылась и закрылась, после чего наступила глухая тишина.
____
Оставшаяся часть той ночи и следующего дня для меня подобны разбитому пазлу, кусочки которого вразброс валяются на полу. И я их так никогда и не собрала снова. Да, я вернулась в центр, но надолго ли? Что я делала? Были ли парни там? Я не помню. Что я сказала друзьям?
Моей следующей ясной мыслью было помыться в ванной в доме для престарелых, надеть гигиенический пояс и полотенце, потому что у меня все еще текла кровь, постирать свое белье и выбросить колготки в мусорное ведро.
Завтра был выходной, воскресенье, идти на работу не нужно. Не могу вспомнить, что делала в то утро, после того, как все случилось. Как я той ночью попала домой? Может, позвонила маме, может, автостопом – не знаю. Но я помню, что мама инстинктивно поняла, что что-то не так, ведь она уложила меня в постель одетой, а потом позвонила старшей медсестре в больницу и сказала, что я заболела и что меня не будет на работе несколько дней.
Поняла ли она, что произошло, до того, как я рассказала ей об этом? Десять лет спустя я наконец задала ей этот вопрос, когда она умирала от рака, а я ухаживала за ней.
– Я твоя мама. Я знала: что-то произошло, – сказала она. – Но я оказалась не готова к тому, что ты мне рассказала.
Маме было почти тридцать семь, когда меня изнасиловали. Она была матерью двух девочек-подростков без какой-либо семейной поддержки: кроме отца, все наши родственники по-прежнему жили в Крайстчерче.
Дальше я помню, как мама разбудила меня и сказала, что набрала мне ванну. Я пошла в ванную комнату и окунулась в теплую воду. Именно тогда я заметила синяки у себя на плечах, руках и ногах.
– Я зайду и помою тебе голову, если хочешь, – сказала мама.
– Нет, я сама, – быстро ответила я, но она все равно зашла. Она начала мыть меня как никогда нежно, не говоря ни слова.
Стояла тишина, которую нарушал только шум воды. Я начала плакать. Мама обняла меня, а затем заплакала вместе со мной. Я рыдала, задыхалась, все мое тело дрожало.
Мою маму, невысокую, с рыжими волосами и красивой улыбкой, прозвали Фред – сокращение от Фреды. Она была замечательной мамой.
– Нам придется поговорить об этом, Рути.
Я кивнула. Она насухо вытерла меня, помогла одеться, а затем причесала мои волосы.
– Все будет хорошо. Обязательно будет. Давай просто переживем сегодняшний день.
Многие годы спустя мама рассказала мне, что ей было необходимо время, чтобы подготовить папу. Она переживала, что он «выстроит ублюдков в ряд и пристрелит их».
В понедельник мама отвела меня к доктору Маккуину в Рэнферли. После осмотра он поговорил с мамой наедине, а я сидела с медсестрой в приемной. Я была уверена, что мы потом поедем в полицейский участок, но этого не произошло.
Папа почти не разговаривал со мной после изнасилования. Он был тихим и подавленным. Я всегда помнила, что каждое утро мы слышали, как он поет и насвистывает, работая в примыкающей к нашему дому мясной лавке. После того, что со мной произошло, он перестал петь и насвистывать. Дома стало тихо.
Я вернулась на работу. К тому моменту я уже была первым поваром и кормила сотрудников и пациентов всей больницы.
Примерно неделю спустя мама сказала мне, что папа встретился с отцом Уоррена и что они все «уладили». Полиция не будет вмешиваться. Я так и не узнала, что именно там произошло и обсуждалось, но ужасающей правдой
