* * *
Девочка плачет у моря,
у синего-синего моря.
Солнце в море садится.
Слёзы блестят на ресницах…
— Я и море — нас двое.
Мама, оно живое! —
тоже надежду прячет,
в берег уткнулось, плачет…
март 1966
* * *
Пришла пора моей печали —
пришла пора, пришла пора.
Моё сегодня отвечает
давно забытому вчера —
и в этом крест, и в этом вывод,
и на лице, как на листе,
крестом легла альтернатива
непознаваемых путей.
Я неисповедим, я деспот,
я человек — мне не найти
забытые дороги детства,
его обратные пути,
его слова, его скрижали…
Сюда, в забытый богом край,
пришла пора моей печали,
пришла пора, пришла пора.
март 1966
* * *
Расслаблены члены,
сомкнуты челюсти,
в глазницах тлеет
ожесточение.
Вопреки врачам,
вопреки учебникам,
вопреки увлечениям
кем- и чем-либо —
не отрешённость,
не обречённость,
не отреченье —
ожесточенье.
Весна? Здесь какое-то
упущенье,
недочёт —
весна не имеет значения,
белена
по орбите, близкой к расчётной,
течёт, влюблена
в своё течение.
март 1966
* * *
Мир потихоньку тает
мимо труб водосточных —
слышишь? кап!
запятая
кап! кап! кап!
многоточие
Как надоела стужа!
Кто же забыть не рад её?
Кануло солнце в лужи
к нам на Петроградскую.
Смех, воробьиный танец,
почерк набухших почек —
я люблю
запятая
даже очень.
2 апреля 1966
* * *
Ничем не примечательна минута.
В бездонных коридорах института
на перемене трёп, галдёж и гам.
Ты где-то здесь, я знаю… где-то сзади…
Лица не поднимаю от тетради…
Как чует зверь исконного врага,
тебя в толпе я чувствую, не глядя.
3 апреля 1966
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Помнят разве фонари,
может, Невки воды,
что ты, парень, натворил
на мосту Свободы…
Вышли наши все дела
от Адама с Евой.
Эта женщина жила
за мостом налево.
Ах, глаза ее узнать
довелось зачем мне!
Их сегодня вспоминать
мне одно мученье.
Только их не вспоминать
вовсе нету силы.
Голосит по мне весна,
точно мать: спасите!
Ходят цепью фонари
на мосту свободы.
Открываю на пари
уголовный кодекс,
вот заветная статья —
мне не расквитаться!
Виноват, выходит, я
этак лет на двадцать.
Ну, а если выйдет нам
оборот медали,
значит, вовсе, старина,
поминай как звали.
Оттого-то фонари
на мосту Свободы
от зари и до зари
водят хороводы.
5 апреля 1966 – 12 мая 1970
* * *
А вот уже и площадь Льва Толстого…
Испуга нет и удивленья нет,
и мысли, полусонные, как совы,
заброшенно скитаются во мне…
Так выверена, так верна минута,
отлажен каждый слог и каждый жест,
но первый шаг — он так безмерно жуток,
как самый факт: alea jacta est.
Январь, как сфинкс, застывший на пороге,
как страж, хранящий царские чертоги,
молчит… а ветер наметает снег
на подступах к заветному во мне…
Твержу в уме придуманные фразы —
и чувствую: фальшивы, не нужны.
Как я нелеп! Но ход событий назван,
назначен час, врата отворены…
И вот уж мы вдвоём в пустом трамвае:
я здесь, я — факт, я неопровержим, —
ты — … мир, наполненный тобой до края,
как Млечный путь, у ног моих лежит…
май 1966
ЗА ИСПАНСКИМ ЗОЛОТОМ
ВСТУПЛЕНИЕ
К чёрту двести цивилизаций
с неумеренностью традиций;
всех, кто истин простых стыдится,
всех, кому наверху сидится,
кто не ленится нагибаться
и сатрапствовать не стыдится!
К чёрту выспреннюю культуру,
сладкогласных поэтов лиру,
многотомную макулатуру
и мещанствующую Пальмиру,
все наследственные порфиры,
все рабочие диктатуры,
всех, кто походя или сдуру
с человека спускает шкуру, —
Слышишь? Ветер гуляет по миру!
1
Ах, море, море, —
кошачьи повадки волн!
Наш дом на холме, и тропинки спадают вниз —
как руки, спадают вниз…
Тополя —
сок ударил в ствол…
Ты взгляни,
хоть на миг от меня отвернись,
от лица моего…
Ах, море, море, светлая гневность волн!
Милая, ты мне снишься,
даже если ты рядом.
Смотри:
над людьми,
над Красным Берегом,
над зарёй,
над поднимающим паруса бригом —
небо, светлая ниша, —
наш блистающий мир,
схваченный трепетом —
тёплыми руками волн,
взрослость и волшебство…
Просыпайся! В порту — рассвет.
Как засовы, скрипят якоря.
Просмолённой парусины
бродячий запах повис.
В порту — заря.
Суета.
Сундуки корабельных скряг.
Над бухтой,
над мысом,
в снастях,
над реями —
свист:
зюйд-вест
скрипит и мечется вверх и вниз…
Сегодня и ветру готовы, кажется, верить.
Гневной радостью,
гневной грустью —
мы полны навылет, —
ах, он яростный! —
провожает нас Красный Берег —
остаются подруги,
субтропики и мостовые…
А слёзы на нас, как водится, море выльет,
и небо выльет…
— Мы вернёмся к вам,
мы вернёмся — живые!..
2
Я ухожу, давай-ка сердце, Биче,
оно мне пригодится в океане,
а с ним и руку — маленькую руку,
такую хрупкую в моей ладони.
Прощай.
Проститься лучше на рассвете.
Я привезу эскудо и реалы,
я привезу смарагды и стихи,
а ты молись за нас…
У Диких Скал
корма Линор… и двадцать не вернулось,
они на дне морском. Но я — вернусь.
Ты знаешь: хоть нельзя никак без моря, —
но и моряк живёт не ради моря,
не выжить в море, если — только море,
прощай же
— и покрепче обними…
3
Я всего только юнга со шхуны Линор,
разбившейся на Диких Скалах.
И куда же деться мне?
там — осколки
невозвратимого… детства ли? —
судьбоносный вздор,
всё, что снилось нам,
всё, что мечталось…
…Поначалу
крошку Линор так раскачивало
по ночам,
что вдоль нижних палуб
крыс кидало и скатывало,
и где-то в трюме,
они, задыхаясь, кончали кричать.
Поначалу —
сентябрьские шторма,
и шестнадцать лет корабельному юнге,
а поля океана,
а леса океана —
мировой размах
без конца, без начала,
и теряется след
в этих рунах…
Утром вставало
отдохнувшее за ночь солнце,
беспощадное в своей прямоте,
и в упор расстреливало
всё и вся, от бушприта до юта,
и тех, кто на реях,
и сажало на кол
с непривычки страдающих от бессонницы…
А на палубе пестрели
чёрные и белые спины полуобнажённых тел…
Где вы теперь, отчаянные?
Где вы теперь?
Где?
4
Пришла пора моей печали,
пришла пора, пришла пора…
Моё сегодня отвечает
невозвратимому вчера.
Я по-мальчишески удачлив,
мне даже верить не хотят.
Но непосильные задачи
всегда решаются шутя —
и в этом гвоздь! И я, как гвозди,
сам подсудимый и судья,
в свою судьбу вбиваю гроздьями
рассыпанный по миру ямб.
И в этом суть, и в этом вывод.
Ведь за последних триста лет
я — первый, кто вернулся с Гривы
и снова ходит по земле… (…)
1965
ПОЛНОЧНАЯ ЗАРЯ
Весна играет скетчи
в твоём дворе пустом.
Приходишь ты под вечер
в свой старый скучный дом.
Приходись — и не знаешь,
что ты обречена,
садиться, злая-злая,
у чёрного окна.
А за окошком тени
и полутёмным двор —
и никаких сомнений,
и вовсе ничего.
Глаза твои всё строже
и губы всё бледней —
и ты уже не можешь
не думать обо мне.
И даже засыпая
тоски не отогнать —
ты знаешь, злая-злая,
что ты обречена.
Во сне ты видишь горы
и сосны при луне,
и я, как старый ворон,
