Он опять замолчал и потянулся за чайником. Носик чайника, позванивая, чуть вздрогнул на крае стакана.
Галка не отставала.
– А вы всё-таки расскажите, вспомните. Люди должны всё знать о Ленине, всё, всё, всё… И про цветы, и про деревья…
– У него в кабинете, в Кремле, росла одна пальма, в зелёной кадке у окна… Хотели ему потом получше подобрать, а он не давал, привык к этой…
Галка молчала, крепко-крепко сжав Нинину руку.
– Алексей Максимович Горький к нему приходил… Ленин ему часто показывал пальму. Видите, кругом за окном снег, а она растёт. Помните, какие они были у вас в саду на юге?
Горький помолчит и скажет глухо-глухо – такой уж у него был голос:
– Помню. А вы помните, как вы рыбу ловили с рыбаками по утрам и как они вас прозвали – синьор Дринь-Дринь?
– Помню, – смеялся Ленин. – Я всё помню. Пальмы помню, море… Хорошие они были люди, эти рыбаки. Рыбаки чаще всего хорошие люди.
Андрей Гаврилович поднял голову, посмотрел на Нину и на Галку и усмехнулся.
– Всё-таки заставили говорить, попрыгуньи, – сказал он. – Ладно уж, доскажу вам об этой пальме.
Ленин только что был тяжело ранен. Он тогда работал из последних сил, отчаянно сопротивляясь болезни. О том, как коммунист Ульянов-Ленин болел и как он побеждал боль и работал, можно рассказать много, как о редчайшем человеческом героизме… Худо было ему, и, казалось, куда уж там думать и заботиться о каком-то деревце. Но, оказывается, и тогда в сердце Ленина оставалось место для маленькой пальмы.
В ту зиму пальма тоже заболела, большие, похожие на страусовые перья, листья пальмы стали желтеть. Однажды утром, придя на работу, Владимир Ильич нашёл на полу кабинета жёлтый опавший лист.
Ленин заволновался. Он попросил своего секретаря Лидию Александровну Фотиеву найти пальме поскорей хорошего лесного доктора. Очень скоро такого человека нашли, и к Ленину в Кремль приехал из ботанического сада старый, знающий своё дело садовник. Он стал осматривать больное дерево, а Ленин сидел и смотрел за его работой.
В это время к Владимиру Ильичу приехал доктор Розанов и вошёл в кабинет, как всегда, без доклада.
– Подождите, пожалуйста, – сказал ему Ленин, улыбаясь, – здесь сегодня двое больных и приём докторов производится в порядке очереди.
Садовник скоро кончил свой осмотр. Он сказал Владимиру Ильичу, что с пальмой ничего особенного не случилось. Надо только очистить корни, пересадить дерево в другую землю, и пальма оживёт.
– Спасибо вам большое, – сказал Ленин и пожал садовнику руку. – Так вы говорите – переменить землю? Хорошо.
А потом Ленин обернулся к доктору Розанову и сказал тихо и чуть-чуть грустно.
– Видите, доктор, как просто лечить деревья.
– Ой, – сказала Галка шёпотом. – Ой, как хорошо! А за окном был снег?
– За окном был снег, – повторил Андрей Гаврилович.
II
Все мы, природолюбы, – люди, озабоченные смолоду. Всё нам кажется, что вот последние видим мы на земле леса, пьём воду из последних рек и ходим за грибами под последними деревьями. А скоро всю природу, что останется, запрут под стеклянный колпак, и люди после нас будут жить уже не под облаками, а под колпаками.
Это уж такая у людей привычка. Если человек что-нибудь или кого-нибудь всем своим существом, всем своим сердцем любит – девушку, звезду или берёзку, обязательно ему мерещится, что так любить может только он один на всей нашей земле, а может быть, даже и в ближайшей Галактике. Чувство это неплохое, и бояться его не следует, вреда от него не бывает, а пользы много.
Несколько дней назад ехал я от дома писателей к Серебряному бору в автобусе номер шесть.
На остановке в автобус вошёл молодой ещё, видный из себя подполковник с необычной для военного человека ношей. Бережно обнимал он обеими руками горшок с незатейливым и довольно примелькавшимся в литературе цветком – фикусом.
Все сидячие места в автобусе были заняты. Подполковник один стоял в проходе. Вокруг сидели пожилые, уставшие после работы люди; многим из них молодой и бравый подполковник годился бы в сыновья. Если бы пришлось ему сидеть, а этим людям входить в автобус на остановке, то, конечно, он поднялся бы и уступил место, ну хотя бы вот этой седой и красивой женщине или её хмурому пожилому товарищу.
На повороте машину сильно тряхнуло, и цветок закачался и затрепетал.
Пожилой рабочий поднялся и сказал, обращаясь к подполковнику: «Садись. Сломаешь». – «Нет уж, – воскликнула седая женщина и встала, улыбаясь. – Пожалуйста, садитесь на моё место, я через две остановки выхожу»…
В дальнем углу автобуса точно ветром сдуло со скамеек мальчика и девочку. Мы их даже сначала не заметили, такие они были тихие.
Очень растерянно и виновато сел подполковник с цветком на освобождённое место, и тотчас же к нему со всех сторон потянулись, наклонились внимательные соседи.
– Он немножко у вас жёлтенький, – сказала, разглядывая цветок, седая женщина. – Ему надо подсыпать свежей земли, он оживёт, вы не бойтесь…
– Промыть надо листья мыльной водой, – посоветовал хмурый рабочий. – А если не поправится – пересадить. Цветок не человек, ему чужая земля на пользу.
– Выходить будете через заднюю площадку, – предупредила кондукторша. – Через всю машину идти – споткнётесь. Вы на солнечной стороне живёте?
Подполковник застенчиво улыбался. Цветок крепко стоял у него на коленях.
Великое утешение – находить в малом утверждение вечной любви человека к солнцу, к траве, к цветку.
III
До войны мы часто встречались с Михаилом Михайловичем Пришвиным на всяких заседаниях и собраниях литераторов. Забыть его выступления нельзя.
Часто бывало, он только чуть приподнимется с места, как тогда говорили, прошелестит, перешепнёт своё, а потом сядет, смотрит из-под очков и думает…
Каждый раз я бережно записывал пришвинские выступления. Надо сказать, что записывать их было нелегко. Между словами он, точно разговаривая сам с собой, оставлял просветы, и среди коротких пришвинских фраз с большими значительными паузами свет стоял как в лесу высоко, и заблудиться можно было совсем нечаянно.
В газетных отчётах трудно удавалось помещать тогда короткие, тонкие как лучики света выступления Пришвина.
На первых Тургеневских чтениях в 1939 году он говорил особенно хорошо и задушевно. До слёз было обидно, что на весь отчёт мне было отпущено всего сорок строк и удалось тогда сохранить для печати лишь несколько слов Михаила Михайловича.
Помню, как Иван Алексеевич Новиков предоставил слово Пришвину, и Михаил Михайлович встал из-за стола и чуть наклонился к залу.
