Мировая война продолжается. Сидя здесь, в Ахмаднагарскон тюрьме, обреченный на бездействие в то самое время, когда весь мир охвачен неистовой деятельностью, я подчас испытываю некоторое волнение и думаю о тех больших проблемах и дерзких предприятиях, которыми были заполнены мои мысли на протяжении этих долгих лет. Я пытаюсь рассматривать войну абстрактно, так, как рассматривают какое-нибудь стихийное явление, какую-нибудь катастрофу — сильное землетрясение или наводнение. Разумеется, из этого ничего не получается. Но ничего другого, повидимому, не придумать, если я хочу оградить себя от слишком сильной боли, ненависти и волнения. Ь в этом мощном проявлении дикой и разрушительной силы природы собственные мои беды и мое я становятся ничего не значащими.
Я вспоминаю слова, сказанные Ганди в тот роковой вечер, 8 августа 1942 года г: «Мы должны глядеть в лицо миру спокойными и ясными глазами, несмотря на то, что глаза мира сегодня налиты кровыо>>.
Глава вторая БАДЕНВЕЙЛЕР, ЛОЗАННА
КАМАЛА
4 сентября 1935 года я был неожиданно освобожден из находившейся в горах Алморской тюрьмы: было получено сообщение, что состояние здоровья моей жены угрожающее. Она была далеко, в немецком санатории, в городе Баденвей-лере (Шварцвальд). Я спешно отправился на автомобиле, а затем на поезде в Аллахабад. На следующий день, в полдень, я начал оттуда свое воздушное путешествие в Европу. Пассажирский самолет доставил меня в Александрию через Карачи, Багдад и Каир, откуда я прибыл на гидроплане в Бриндизи. Из Бриндизи я отправился поездом в Базель (Швейцария). Я прибыл в Баденвейлер 9 сентября, через 4 дня после своего отъезда из Аллахабада и спустя 5 дней после моего освобождения из Алморской тюрьмы.
Когда я увидел Камалу, на лице ее была знакомая мужественная улыбка, но она была слишком слаба и слишком страдала от боли, чтобы много говорить. Быть может, мой приезд сыграл какую-то роль, так как на следующий день и в течение нескольких последующих дней она чувствовала себя немного лучше. Но кризис продолжался, и силы ее постепенно иссякали. Не будучи в состоянии примириться с мыслью о ее смерти, я воображал, что она поправляется и что, если только ей удастся перенести кризис, она может выздороветь. Врачи по своему обыкновению обнадеживали меня. Непосредственная угроза, казалось, миновала, и состояние ее не ухудшалось. Она была слишком слаба для длительных бесед. Наши разговоры были непродолжительны: заметив, что она начинает утомляться, я тотчас умолкал. Иногда я читал ей вслух. В числе книг, которые я читал ей, была, помнится, «Земля» Пэрл Бак. Ей нравилось, когда я ей читал, но наше чтение подвигалось медленно.
Утром и днем я брел из своего пансиона в маленьком городке до санатория и проводил с нею несколько часов. Мне так много хотелось ей сказать, но приходилось сдерживать себя. Иногда мы беседовали понемножку о старых временах, вспоминали прошлое, общих друзей в Индии; иногда, с оттенком грусти, говорили о будущем и о том, что мы тогда будем делать. Несмотря на серьезность своего состояния, она думала о будущем. Ее .глаза блестели и были полны жизни, лицо было веселое. Случайные друзья, приходившие навестить ее, бывали приятно удивлены, видя, что она выглядит лучше, чем они ожидали. Их вводили в заблуждение эти блестящие глаза и улыбающееся лицо.
Длинными осенними вечерами я сидел один у себя в комнате в пансионе или же отправлялся на прогулку в поле или в лес. Сотни образов Камалы проходили в моей голове, сотни различных сторон ее многогранной и глубоко интеллектуальной личности. Как часто, несмотря на то, что мы были женаты почти двадцать лет, она удивляла меня какой-нибудь новой чертой своего интеллекта или своего духа. Я знал ее с самых различных сторон и в последние годы изо всех сил стремился познать ее. Нельзя сказать, чтобы мне это не удалось, но все же я часто спрашивал себя, действительно ли я знаю и понимаю ее. В ней было что-то неуловимое, что-то призрачное, реальное и вместе с тем невещественное, трудно постижимое. Иногда, глядя в ее глаза, я видел незнакомое существо, украдкой поглядывавшее на меня.
Если не считать недолгого пребывания в школе, она не получила систематического образования; ее ум не подвергся воздействию учебного процесса. Она явилась к нам неискушенной девочкой, свободной от каких-либо «комплексов», которые, как говорят, стали ныне таким обычным явлением. Она и в дальнейшем не вполне утратила этот девический облик, но по мере того как она становилась женщиной, глаза ее обретали глубину и огонь, напоминая тихие омуты, на дне которых бушевали бури. Она не принадлежала к числу девушек современного типа с их привычками и неуравновешенностью, но она достаточно легко освоилась с современным укладом жизни. И все же в основе своей она была индийской девушкой или, точнее, кашмирской девушкой, чувствительной и гордой, ребячливой и взрослой, легкомысленной и мудрой. Она была сдержанна с теми, кого не знала или кто ей не нравился, но вся искрилась весельем и откровенностью в обществе знакомых и приятных ей людей. В суждениях о людях она была стремительна, в своих выводах не всегда справедлива, но она твердо держалась своих инстинктивных симпатий и антипатий. Она не умела лукавить. Если тот или иной человек ей не нравился, это было ясно для всех, и она не пыталась это скрыть. Впрочем, если бы она и попыталась, это едва ли удалось бы ей. За свою жизнь мне довелось встретить очень немногих, кто произвел бы на меня столь же сильное впечатление своей искренностью.
Я думал о первых годах нашей совместной жизни, когда, несмотря на свою огромную любовь к Камале, я почти забывал о ней, лишая ее тех товарищеских отношений, на которые она имела право. Я походил тогда на одержимого; я целиком посвящал себя делу, в которое верил; я жил в созданном мною сказочном мире, глядя на окружающих меня реальных людей как на призрачные тени. Я вкладывал в работу все свои силы; ум мой до краев был заполнен работой, которая меня целиком поглощала. Ей я отдавал почти без остатка всю свою энергию.
И все же я был далек от того, чтобы забыть Камалу. Я снова и снова возвращался к ней, как к спасительному прибежищу. Если в течение нескольких дней я был в отлучке, мысль о ней охлаждала мой разгоряченный мозг, и я с нетерпением ждал того дня, когда смогу вернуться домой. Разве смог бы я что-либо сделать, если бы не она, поддерживавшая меня, придававшая мне силы и дававшая мне тем самым возможность как бы вновь заряжать иссякшие аккумуляторы моего духа и тела?
Я брал у нее все, что она могла дать мне. Но что дал я ей взамен в эти первые годы? Я явно обманул ее ожидания, и эти дни, быть может, наложили на нее свой глубокий отпечаток. Она с ее необычайной гордостью и чувствительностью не хотела обращаться ко мне за помощью, хотя я скорее, чем кто бы то ни было, мог бы оказать ей эту помощь. Ей хотелось играть самостоятельную роль в национальной борьбе, а не быть только приспешницей и тенью своего мужа. Она хотела оправдать свое существование перед самой собой и перед всем миром. Ничто в мире не могло бы доставить мне большей радости, но я был слишком занят, чтобы глубже понять ее, и не видел, к чему она стремится и чего так страстно желает. Кроме того, тюрьма слишком часто заявляла свои права на меня, и я находился вдали от Камалы, а она часто болела. Она, казалось, говорила мне подобно Читре, героине пьесы Тагора: «Я Читра. Не богиня, которой надо поклоняться, но и не жалкое существо, от которого можно равнодушно отмахнуться, как от какого-нибудь мотылька. Если ты позволишь мне идти рядом с тобой по пути опасностей и дерзаний, если ты разрешишь мне участвовать в исполнении великого долга твоей жизни, ты узнаешь тогда мою подлинную сущность». Но она пе облекала эту мысль в слова, и лишь постепенно я прочел это в ее глазах.
В первые месяцы 1930 года я понял ее желание, и мы стали работать вместе. Это явилось для меня новым источником радости. В течение некоторого времени мы жили на гребне жизни; тучи сгущались, назревал национальный подъем. Для пас это были счастливые дни, но они слишком быстро миновали. В начале апреля страна была охвачена движением гражданского неповиновения и подверглась правительственным репрессиям, а я вновь очутился в тюрьме.
В тюрьме оказалось большинство нас, мужчин. И тогда произошло нечто замечательное. На поле битвы вышли наши женщины и вступили в борьбу. Женщины, разумеется, всегда принимали в ней участие, но сейчас их была целая лавина, что явилось неожиданностью не только для британского правительства, но и для наших мужчин. Эти женщины —женщины, принадлежавшие к высшим или средним классам, жившие спокойной жизнью под кровом своих домов, крестьянки, работницы, богатые женщины — десятками тысяч выходили на улицу в нарушение приказа правительства и не считаясь с дубинками полиции. Поразительным было не только это проявление мужества и отваги — еще более удивительной была сила организованности, которую они продемонстрировали.
