Глава 10
Обед тут был по расписанию и для всех разом под огромным камышовым навесом, как в настоящем партизанском отряде. Поварихи били в котелок, приглашая к столу.
Обедали все вперемешку, юные, молодые и совсем ещё маленькие дети, за длиннющими столами, как когда-то солдаты в казармах, а не на корточках или за восточным дастарханом. Удивительно — все ели моего кабанчика и носа от свинины не воротили. Нет, это не ваххабиты. Немного отлегло от сердца.
Дед ел не меньше молодого, мне же кабанятина никогда не шла. Кстати, лось, бизон, медведь тоже не по вкусу. Изюбрь, сайгак, коза и молодая конина — совсем другое дело. Тошнотворный для меня привкус дичи из блюда из кабана не удалишь никаким вымачиванием в уксусе. Мне на замену кабанятины дали жареную уточку-чирка, и аппетит вернулся. Но я не отказался от кусочка горячей ещё колбасы из кабаньего ливера с кровью. Съедобная штука, да ещё и очень вкусная, хотя и пованивает дичиной, но дикий чеснок перебивал мерзкий запах.
Егерь демонстративно отсел от меня и ел на другом конце стола. Но ко мне присоседилась голубоглазая Карлыгаш, и я на время даже забыл про деда и о потенциальной опасности среди этих странноватых «кочевников».
— Я заметила, что вы не вымыли руки перед обедом, — уколола она меня строгим взглядом.
— На охоте можно не мыть. Азарт все дезинфицирует.
— Вы не на охоте, а в окружении цивилизованных людей.
— Которым будет непременно принадлежать мир будущего?
— Угадали.
— Мыть руки вас в Москве научили?
— В вашей дорогой Москве скоро разучатся совершать эту простейшую гигиеническую процедуру, когда совсем одичают.
Шум за столом прервал наш обмен колкостями. Хотя тут все говорили по-русски без акцента, даже дети, но шуточки да прибауточки часто загибали на своём языке. Дед смеялся вместе со всеми, видно, хорошо знал местное наречие. Насколько хорошо, не скажу, врать не стану, но местные парни, кто в майках-тельняшках, кто в камуфляже, а кто с голым торсом, с мускулистыми руками, похожими на выкрученные стволы пустынного вяза-карагача, хохотали до слёз на гортанные выкрики деда на их родном языке, а девушки краснели и стыдливо отводили глаза.
Мне захотелось присоединиться к общему веселью. Но едва я подошёл, старик перестал смеяться и сурово нахмурил брови.
— Не подходи ко мне близко, сколько раз повторять!
— Что ты меня, старина, дичишься? Ты же не гребуешь с местными контачить.
— Они для меня не опасны.
— Тоже прокажённые? — попытался отшутиться я.
Он беззвучно хохотнул в ответ щербатым ртом и покачал головой.
— До торжества демократии на острове посреди Аральского моря, говорят, лепрозорий был, — намекнул я как бы между прочим.
— Был. Его там сто лет как нет. И моря нет. Прокажённых тоже.
— Так вы теперь все здесь? — как бы пошутил я, но чуть не похолодел от ужаса.
— Ты заметил среди наших хоть кого-нибудь без носа или пальцев?
— Нет вроде бы.
— Так и не ставь диагноза, если не доктор. Болячка моя потяжельше проказы будет, разве что для тебя не заразная.
— Чего ж ты от меня шарахаешься, как от чумного?
— Потом узнаешь. Расскажу, когда прощаться будем. А то обидишься ещё.
Когда «прощаться с белым светом» буду, не все ли равно мне будет, чем ты там болен, подумалось мне.
— Ты приляг пока в тенёк поспать после обеда, чтобы для охоты силёнок подкопить, а у меня ещё дела.
— Я лучше порыбачу пока.
— На рыбалку тебе рано, в полдень у нас клёва не бывает.
* * *
Я по привычке безрассудно плюхнулся на тёплую, выжженную солнцем землю, как тут же появилась Карлыгаш со свёрнутым спальным мешком.
— Вы и в самом деле намерены играть в сына дикой природы? У нас в октябре можно простудиться, поспав на земле даже в жаркий полдень.
Она расстелила мне спальный мешок вместо матраса.
— Вы ещё и сестра милосердия? — смутился я.
— Нет, я ангелица-хранительница одного неразумного создания, — безо всякого кокетства сказала она, поправляя подо мной спальный мешок, словно ухаживала за маленьким ребёнком.
— У мусульман сладострастные гурии, а не ангелицы.
— Про гурий у мусульман спросите, а здесь все почитатели великого Тенгри — властителя Голубого Неба.
— Слышал я про это суеверие, но ничего о нём не знаю.
— Не суеверие, а глубинная монотеистическая вера для всей степной Евразии.
— Тенгри — это ваш бог?
— Это наше всё. Воплощённый образ Тенгри — солнечный свет, а его изображение — лучистое солнце на голубом небе.
— И что даёт вам ваш бог?
— Небо Тенгри владеет землёй, за которой присматривает в образе солнца, обходя вокруг неё.
— То есть земля — его жена?
— Именно так, но брак их не сложился. Тенгри для кочевников — добрый и мудрый отец, а Земля — злая мачеха. Она неохотно рожает свои плоды для людей и травы для скота. Рано или поздно она поглощает всех, ходящих по ней.
— А на какой почве у них разлад в семье?
— Развратная земля отдалась шайтану, который заправляет делами мирскими.
— Служители культа у вас — шаманы или колдуны?
— Тенгрианство — не шаманизм, а самая древняя монотеистическая религия, говорила я уже. Кстати, шаманизм в виде суеверия присущ всем монотеистическим религиям. Русские бабушки тоже на радуницу приносят на могилку конфеты и стаканчик водки, на пасху — крашеное яичко. Мексиканки под деревянную скульптуру богородицы кладут галлюциногенные грибы.
— А каковы каноны вашей веры?
— Тенгрианство требует от человека — скромности и непритязательности, убеждённности в бренности окружающего мира, строгого почитания традиций предков и безмолвной молитвы.
— Созерцательности? Так это и русским знакомо.
— Русский отключает внимание в моменты непроизвольного самоуглубления, а кочевник внимательно созерцает всю свою жизнь открытое пространство. Вбирает в себя весь окружающий мир и не теряет бдительности.
— А что тогда безмолвная молитва?
— Это когда созерцаешь и прислушиваешься к внутреннему голосу, прежде чем что-то сделать. Оттого-то кочевники-тенгрианцы безразличны к телевизору и кино. Кинокартинка, особенно реклама, диктует тебе готовые решения. Настоящее изображение должно быть от живого мира, а не от мёртвого ящика. Созерцать можно только реальную жизнь, а на экран — только глупо пялиться.
Старый егерь проходил мимо нас и остановился, прислушиваясь к нашему разговору. Потом вставил своё словцо:
— Телеманы и киноманы живут в мире иллюзий, а когда ожидания не сходятся с реальностью — происходит конфликт с миром и самим собой, порою серьёзный, вплоть до когнитивного диссонанса.
— Ты, дед, и такие слова понимаешь?
— А чего тут знать-то? Это когда смотришь в книгу, а видишь фигу. Ладно, не буду вам мешать.
Дед оставил нас, а Карлыгаш присела рядом. Взлохматила мне волосы, вытрясла из них пыль и песок, а потом принялась расчёсывать:
— Нельзя же ходить таким неряхой!
Я пропустил её замечание и спросил:
— А загробная жизнь у тенгрийцев есть?
— Весьма актуальная тема для молодого человека! Смерть — это сон с последующим пробуждением, — прищурила свои неуловимые глаза цвета морской волны Карлыгаш и протёрла мне лицо влажной гигиенической салфеткой. — Ну, нельзя же молодому человеку ходить таким мурзатым… Смерть это зима, как старость — осень. Засыпают под землёй с осени до мая черепаха, ящерица и змея. Весной они обязательно проснутся. Но это будет уже другой мир, а змеи ещё и кожу поменяют. Засыпают, свернувшись клубком, соня, белка, бурундук, сурок и суслик. Поэтому древние тенгрианцы хоронили мёртвых в скрюченном положении, оставляли им зерна и орешков в могиле, как запасаются на зиму зверьки, впадающие в спячку, чтобы было чем подкрепиться после пробуждения.
— Возрождаются в раю?
— Душа не умирает, а приводит человека в неведомый мир Тенгри-Неба. Это не рай, где играют на арфе и поют. Для нас и после смерти человеку придётся воевать и трудиться. Поэтому и хоронили с оружием и орудиями труда.
— Ещё с жёнами и слугами, — напомнил я.
— Ну и не без этого, — пожала загорелыми плечиками Карлыгаш. — Без жены мужчине везде трудно, даже на том свете.
— А раскаяние в грехах? Уход в пустыню, чтобы их замолить.
— Мы и так живём в пустыне… Тенгрианское мировоззрение не позволяет людям быть пессимистичными и пассивно опускать руки. Грехи искупают подвижнической работой и воинскими подвигами. Даже обращаясь с молитвой к Тенгри, наши предки просили дать им только острый ум, побольше силы и крепкого здоровья, иного не просили.
— А тенгрийский мир не преходит, то есть существовал всегда и будет продолжаться вечно?
