В метро была дикая толчея. Всю дорогу до дома я простояла, снова и снова перебирая, разбирая, прокручивая в голове раз за разом состоявшийся разговор, но вывод снова получался только один: я должна это сделать. Должна, и точка. Господи, я не хочу больше так жить!.. Не МОГУ больше так жить! Я едва не застонала вслух. Жить с мужем, который давно меня не понимает, и с такой же чужой, неразборчивой доченькой… Зачем такие дуры, как я, выходят замуж? И рожают детей? Потому что так НАДО? Оттого что так делают ВСЕ? И куда, интересно, эти ВСЕ едут прямо среди дня? Такое впечатление, что даже в будни никто в городе не работает и не учится! На каждом углу полно пьющих пиво подростков. Они шатаются по улицам, дымя сигаретами, легко спуская деньги, взятые у родителей, – а откуда, интересно, у них возьмутся собственные? Да и моя красавица тоже носит серьгу в пупке и юбку шириной в ладонь, так чего удивляться, что она принесла в подоле? Можно поразиться лишь тому, что она не забеременела раньше… а я, дура, сама покупала ей все эти маечки с вырезами и провокационные шортики! Гордилась своей толерантностью, балда этакая, и радовалась, что деточка одета по моде и не стыдится себя в школе – не то что я сама когда-то!
Дома было все так, как я и предполагала, – только Маргошка вместо чипсов щелкала семечки.
– Ну что? – спросила она, на всякий случай шмыгая носом, хотя я видела, что плакать она не собирается. И даже морду накрасила, а под халатом у нее надеты любимые драные джинсы и свитер.
– Завтра с утра, – бросила я. Разговаривать с ней не было никаких сил.
– А… Ма, я к Лизке схожу?
– Нет.
– Ма… уроки узнать надо.
– Да? – саркастически осведомилась я. – Уроки? Сядешь и будешь решать уравнения? Или сочинение напишешь – «Как я провела лето»? И с кем?
– Я же извинилась… – угрюмо протянула она и тряхнула челкой. – Думаешь, мне самой…
Я не могла уже слушать, видеть, разговаривать. Больше всего мне хотелось заехать ей по физиономии так, чтобы она хоть что-то почувствовала… чтобы ей тоже стало больно. У меня даже руки задрожали, но я сдержалась, но когда она снова завела это свое нагло-просительное: «Ма-а-а…», я рявкнула:
– Дома сиди! – развернулась, чтобы действительно не ударить ее, и хлопнула дверью спальни у дочери перед носом.
Рухнула на кровать как была – прямо в грязных штанах и заревела. Слезы, которые копились почти неделю, хлынули потоком. Я уткнулась лицом в подушку и плакала… плакала… потому что только сейчас, сию минуту, поняла, как это страшно – убить живого, нерожденного ребенка – с ручками, с ножками, с маленькими чешуйками ноготков, с тоненькими волосиками, с вполне сформировавшимися ушками и глазками… ребенка в Маргошкином пока едва выпуклом животе, животе, который наполовину мой собственный… и ребенок этот на четверть – я сама! Он сидит там, сосет палец, он уже живой, уже двигается… возможно, даже слышит, как мы тут обсуждаем, каким способом побыстрее избавиться от него… От него, который никому ничего плохого не сделал… Мы же чудовища… все мы – чудовища, людоеды!
Внезапно мне стало так жутко, что я рывком села на постели, вытерла слезы и сопли – и меня вдруг переполнила решимость все, все исправить, поправить, изменить… Родить… нянчить… кормить из соски… стирать… ладно, сколько там этой стирки, сейчас же есть памперсы! Я вспомнила, как маленькая Маргошка упоительно пахла… и ощутила подушечками пальцев нежность ее атласной младенческой кожи… У меня даже соски напряглись от того, что я почувствовала прикосновение к ним жаждущего детского ротика. Да что же это со мной было?! Наваждение, морок… Как можно убивать живое?! Кормить из бутылочки, задыхаясь от счастья, давать подержаться за свой палец… первая улыбка… узнавание… агуканье… первые шаги…
В гостиной никого не было, а из дочкиной комнаты доносился смутный бубнеж… я нетерпеливо постучала.
– Ма, ты чего? – Маргошка выскользнула в коридор и быстро прикрыла дверь. Но я все равно успела увидеть, как ее подружка – та самая Лизка, к которой она собиралась, – курит в форточку.
– Маргош, если ты вдруг передумаешь… – горячо начала я и внезапно наткнулась на равнодушный и одновременно удивленный взгляд дочери. Абсолютно холодный, взрослый взгляд. Куда взрослее, чем у меня самой.
Я налетела на этот взгляд, как на стену, и все, что я несла в своих руках и хотела ей предложить, отдать, подарить – всю себя без остатка, свою заботу, согласие, сочувствие, радость, понимание, примирение, – все это рассыпалось в одно мгновение, оказалось никому не нужной бумажной шелухой… грязным серпантином после праздника, который сметают и выбрасывают в мусорный мешок…
– Что передумаю? – все же вежливо поинтересовалась дочь.
– О ребенке.
– Ма, ты с ума сошла? Как это я передумаю! Ты ж уже договорилась?!
– Тебя никто не принуждает…
– Да не переживай так.
Дочь посмотрела на меня, и я снова поразилась, что, оказывается, она понимала в этой жизни куда больше моего.
– Ко мне Лизка пришла, – она кивнула на дверь. – Ну… мы посидим немножко, хорошо?
Я с трудом проглотила комок горькой слюны и поплелась в ванную.
– Че она от тебя хотела?
– Ребенка советовала оставить… вроде того.
– Очешуеть! – сказала Лизка, щелчком выбрасывая окурок в окно. – Мои ваще б меня убили нах. Если б я захотела оставить… Твои предки ваще!.. И что они с ним делали бы?
– А я знаю? – Девушка плюхнулась на диван. – Мамахен всегда так – сначала орет как ненормальная, потом морали читает, хоть уши затыкай, а потом расстилается… Куртку новую хочу, кожаную. Показать какую?
– Спрашиваешь! – тут же согласилась подруга. – Кожа – это вещь!
Линия 1
«привет. это я»
«где ты пропадала так долго? я скучал»
«у меня сессия»
«где ты учишься? в институте конспирации?»
Я засмеялась. Наверное, действительно моя игра в загадочность затянулась.
«всего-навсего в кульке (((»
«а чем тебе не нравится кулек?:-))))»
Мне-то мой «кулек» как раз нравится… И почему я так боюсь рассказывать о себе именно ему? Почему иногда я так легко и непринужденно болтаю в Сети с людьми, которые мне пополам?.. Да как раз именно потому, что они мне безразличны, не нужны и их мнение меня совершенно не интересует.
«але, Белка, ты еще здесь?»
Недавно я сменила свою аватарку с туманно-неясной черно-белой фоткой, на которой был изображен зимний пейзаж, на изображение сумасшедшей белки из «Ледникового периода». И он тут же стал называть меня Белкой, хотя об этом своем еще детском прозвище я ему ничего не рассказывала. И это мне тоже нравится. Я сама знаю о нем уже очень много – и то, что его зовут Никита, и где и с кем он живет. Он учится на пятом курсе и весной получит диплом. Живет с родителями. Он умеет водить машину и стричь газон – и поэтому шутит, что не пропадет в жизни. Если не устроится после института на работу, пойдет таксовать или ухаживать за травкой. Мне легко и весело с ним. И если раньше после занятий я частенько шаталась по городу, сидела на скамейках, размышляя о сюжетах, слушала и смотрела, как общаются старички в очередях, рабочие на стройке, парочки… словом, набирала фактуру – то сейчас я сразу бегу в нашу общагу, включаю ноут и жду. Мне кажется, что он делает то же самое – потому что в Сети мы появляемся почти одновременно. И говорим, говорим, говорим…
Никита уже много раз просил у меня телефон, но почему-то я боюсь услышать его голос… Года полтора назад я влюбилась как дура, случайно разговорившись. Голос был упоительно хорош – с бархатными нотками, глубокий, завораживающий… Он ласкал мои уши, и, слушая его, я буквально таяла. С его обладателем мы болтали часами, и все было легко, пока я не полетела к нему на свидание. Оказалось, что, кроме голоса, в который я так глупо и безоговорочно втрескалась, мне не понравилось в его хозяине ничего. Парень оказался почти на голову ниже меня, щуплый и с торчащими по-сусличьи зубами. Я плелась по весеннему скверу, залитому солнцем и забитому до отказа тусующимися, целующимися и обнимающимися, этакой долговязой верстой, а он семенил рядом своими остроносыми клоунскими ботиночками – но, даже несмотря на эти смешные, уже немодные острые носы, было видно, что размер у ботинок не больше тридцать девятого. И он все пытался ухватить меня под локоток – руки у него были такие же маленькие, как и ноги, и короткие цепкие пальчики… Кого-то, может, и устраивает такое положение вещей, но материнские чувства – это не для меня. Я не стану покупать своему парню ботинки в Детском мире. Да и не в этом дело… просто он был весь такой же мелкотравчатый, как и его ручки-ножки. Частые, птичьи движения, суетливые танцы вокруг меня… По телефону мы трепались уже настолько непринужденно, что он вообразил, будто дело осталось за малым – уложить меня в койку. И, как токующий голубь, он пытался меня куда-то завлечь, увести с улицы, из этого залитого солнцем сквера в какую-нибудь затхлую комнатушку с несвежим бельем, пыльными гардинами и резиновыми остатками манной каши на столе. Я отстранялась, но он то и дело норовил прикоснуться к моему рукаву, плечу, вороту куртки… Его рука нетерпеливо тянулась к моему уху с кучей мелкого дешевого серебра:
