вдоль стены под окном. С другой стороны была стена, которую отделяло от кроватей сантиметров тридцать.
Зимой тут было холодно, а летом нечем дышать.
Тепло, напитавшее за день стены и потолок, изливалось на нас по ночам. Казалось, что подушку и шерстяной матрас только что достали из печки.
Сразу же за моими ногами я видел темную головку Марии. Она спала в очках, скинув одеяло, абсолютно расслабившись, раскинув руки и ноги.
Она говорила, что, когда просыпается без очков, очень пугается. Обычно мама снимала их, как только она засыпала, потому что от них оставались следы на лице.
На подоконнике дымился и вонял аппаратик, убивавший комаров, но плохо действовавший и на нас. Впрочем, тогда никого не беспокоили такие мелочи.
К нашей комнате примыкала комната родителей. Я слышал храп отца. Шелест вентилятора. Дыхание моей сестры. Монотонный зов одинокой совы. Дрожь холодильника. Чувствовал вонь стоков из-под туалета.
Я встал на колени в кровати и лег животом на подоконник, чтобы вдохнуть немного свежего воздуха.
Стояла полная луна, высокая и яркая. Было видно далеко, словно днем. Поля казались фосфоресцирующими. Воздух — замершим. Дома были темными и тихими.
Наверно, я был единственным во всем Акуа Траверсе, кто не спал. Эта мысль доставила мне удовольствие.
Ребенок в яме.
Я представил его мертвым в земле. Тараканы, клопы, сороконожки ползали по нему, по его кровоточащей коже, черви выползали из его мертвенно-бледных губ. А глаза походили на два вареных яйца.
Я видел мертвеца лишь однажды. Моя бабушка Джованна лежала на кровати со скрещенными на груди руками, в черном платье и туфлях. Ее лицо было словно из резины. И цвета воска. Папа сказал, что я должен поцеловать ее. Все кругом плакали. Папа подтолкнул меня. Я приложил губы к холодной щеке. Почувствовал отвратительный сладковатый запах, который смешивался с запахом свечей. Потом я вымыл рот мылом.
А если ребенок живой?
Если он хотел выбраться, и царапал стены ногтями, и звал на помощь? А если его схватил людоед?
Я высунулся из окна и в конце равнины увидел холм. Казалось, он появился из ниоткуда и выделялся, словно остров, поднявшийся из моря, высоченный и черный, со своей тайной, которая ждала меня.
— Микеле, я пить хочу… — проснулась Мария. — Принеси мне попить. — Она говорила, не открывая глаз и облизывая пересохшие губы.
— Сейчас, подожди… — Я поднялся.
Мне не хотелось выходить из комнаты. А вдруг за дверью моя бабушка Джованна сидит сейчас за столом вместе с ребенком? И скажет мне: входи, садись вместе с нами, покушаем? А на блюде курица со свернутой шеей.
За дверью никого не было. Лунный луч падал на диван в цветочек, на буфет с белыми тарелками, на пол из мраморной черно-белой крошки и заканчивался в комнате папы и мамы. Я видел их сплетенные ноги.
Я открыл холодильник и достал кувшин с холодной водой. Открыл, налил стакан для сестры, которая выпила его одним глотком:
— Спасибо.
— А теперь спи.
— Почему ты принял наказание вместо Барбары?
— Не знаю…
— Ты не хотел, чтобы она спустила трусики?
— Не хотел.
— А если бы мне пришлось делать это?
— Что?
— Спустить трусики. Ты так же бы поступил?
— Конечно.
— Тогда спокойной ночи. Я сниму очки. — Она положила их в футляр и легла на подушку.
— Спокойной ночи.
Я еще долго лежал, уставившись в потолок.
Папа не уехал. Он вернулся, чтобы остаться. Он сказал маме, что ему обрыдло видеть автостраду и он какое-то время побудет дома и займется нами.
Может быть, рано или поздно он отвезет нас к морю поплавать.
2
Когда я проснулся, папа и мама еще спали. Я быстро проглотил молоко, хлеб с мармеладом, вышел из дома и взял велосипед.
— Ты куда?
Мария, неодетая, стояла на лестнице и смотрела на меня.
— Проедусь немого.
— Куда?
— Не знаю.
— Я тоже хочу с тобой.
— Нет.
— Я знаю, куда ты собрался… Поедешь на гору?
— Нет. Слишком далеко. Если мама или папа спросят, скажи им, что я сделаю кружок и скоро вернусь.
Еще один раскаленный день.
В восемь утра солнце стояло низко, но уже начало раскалять равнину. Я проехал тем же путем, который мы проделали вчера. Я ни о чем не думал, крутил педали в пыли и мошкаре и старался добраться до места побыстрее. Иногда из пшеницы выпархивали сороки со своими бело-черными хвостами, летели за мной, переругиваясь между собой противным стрекотом. Неподвижно парил ястреб. Я увидел рыжего длинноухого зайца, стрелой пролетевшего передо мной. Я ехал с трудом, давя на педали, колеса скользили по камням и сухому дерну. И чем ближе я подъезжал к дому, чем ближе становился холм, тем сильнее сдавливало мне грудь, затрудняя дыхание.
А если там сидят ведьмы или людоеды?
Я слышал, что ведьмы собираются по ночам в покинутых домах и устраивают шабаши, и если ты примешь в них участие, то сойдешь с ума, и что людоеды кушают детей.
Я должен быть осторожен. Если меня схватит людоед, то тоже бросит в яму, а после съест по частям. Сначала руку, потом ногу и так далее. И никто об этом не узнает. Мои родители будут безутешно плакать. А соседи будут говорить: «Какая жалость, Микеле был таким хорошим мальчиком». Приедут мои дядья и кузина Эуджения на синей «Джульетте». Череп плакать не будет, это уж точно, и Барбара тоже. Моя сестра и Сальваторе — эти да.
Я не хотел умирать. Даже если мне и хотелось бы посмотреть на свои похороны.
Значит, я не должен подходить к дому. Я что, с ума сошел, что ли?
Я развернул велосипед и поехал обратно. Но метров через сто затормозил.
Как бы поступил Тайгер Джек[2] на моем месте?
Он не повернул бы назад, даже если б ему это приказал сам Маниту[3].
Тайгер Джек.
Это была сильная личность. Тайгер Джек, друг Текса Уиллера[4].
Тайгер Джек поднялся бы на холм, даже если б там собрались ведьмы, бандиты и людоеды со всего света, потому что он был индейцем навахо, отважным, невидимым и бесшумным, словно пума, и умел проникать, куда надо, и ждать, сколько надо, прежде чем вонзить во врага нож.
Я — Тайгер Джек, даже лучше, я итальянский сын Тайгера, сказал я себе.
Жалко только, что у меня нет ножа, лука или винчестера.
Я спрятал велосипед, как это сделал бы Тайгер со своим конем, опустился в пшеницу и пополз на четвереньках,
