ее. Внутри лежала пара очков в оправе из коричневого пластика.
— Попробуй их.
Мария надела очки, но продолжала гладить футляр.
— Нравятся? — спросила мама.
— Да. Очень. И коробочка красивая. — И побежала посмотреть на себя в зеркало.
Папа налил себе еще вина.
— Но, если сломаешь и эти, других я тебе не куплю, поняла? — После чего взял меня за руку: — Покажи-ка мне твои мускулы.
Я согнул руку и напряг мышцы. Папа обхватил мой бицепс:
— Не очень-то изменился с прошлого раза. Делаешь гимнастику?
— Да.
Я ненавидел гимнастику. Папа хотел, чтобы я ее делал, он говорил, что я рахит.
— Неправда, — сказала Мария, — ничего он не делает.
— Иногда делаю. Почти всегда.
— Садись сюда. — Он усадил меня к себе на колени, и я попытался его поцеловать. — Нечего меня целовать, грязнуля. Если хочешь поцеловать своего отца, сначала надо помыться. Тереза, как мы поступим, пошлем их в койки без ужина?
У папы была красивая улыбка и отличные белые зубы. Чего не унаследовали ни я, ни моя сестра.
Мама ответила, даже не повернувшись:
— Было бы правильно! С этими двумя я вообще дела иметь не хочу.
Вот она действительно была сердита.
— Давай сделаем так. Если они хотят ужинать и получить подарок, который я привез, Микеле должен победить меня. Прижать мою руку. Иначе — в кровать без ужина.
Он привез подарок!
— Ты шутишь, опять ты шутишь…
Мама была очень довольна, что папа снова дома. Когда папа уезжал, у нее начинал болеть желудок, и чем дольше длилось его отсутствие, тем молчаливей она становилась. Через месяц замолкала совсем.
— Микеле не сможет тебя победить. Он слабак, — сказала Мария.
— Микеле, ну-ка докажи своей сестре, что сможешь. И расставь ноги пошире. Если будешь держать их вместе, проиграешь сразу, и никакого подарка.
Я приготовился. Я сжал зубы, обхватил ладонь отца и начал давить изо всех сил. Никакого результата. Рука не сдвигалась ни на миллиметр.
— Давай, давай! Что у тебя, творог вместо мускулов, что ли? Да ты слабее мошки! Где твои силы?
— Не получается, — выдавил я.
Это было, как если б я гнул лом.
— Ты как женщина, Микеле. Мария, помоги ему, давай!
Сестра вскарабкалась на стол, и вдвоем, скрипя зубами и сопя, нам удалось прижать его руку к столу.
— Подарок! Давай подарок! — потребовала Мария.
Папа взял картонную коробку, полную мятой бумаги. Внутри был подарок.
— Лодка! — сказал я.
— Не лодка, а гондола, — поправил меня папа.
— А что такое «гондола»?
— Гондола — это венецианская лодка. Ею управляют одним веслом.
— Что такое «весло»? — спросила моя сестра.
— Такая палка, чтобы двигать лодку.
Гондола была очень красивая. Вся из черного пластика. Кое-где украшена серебром, а на конце стоял пупс в майке в бело-розовую полоску и в соломенной шляпе.
Но оказалось, что мы не можем играть ею. Она должна стоять на телевизоре. На белой кружевной салфетке, напоминавшей озерко. Гондола не была игрушкой. Это была ценная вещь. Для украшения мебели.
— Кому идти за водой? Скоро садимся есть, — спросила мама.
Папа сидел перед телевизором и смотрел новости.
Я накрывал на стол и сказал:
— Марии. Вчера я ходил.
Мария сидела в кресле со своими куклами.
— Я не хочу. Иди ты.
Никому из нас не нравилось ходить за водой к фонтану, и потому мы договорились ходить через день. Но приехал папа, и для моей сестры это означало, что никакие договоренности больше не действуют.
Я отрицательно покачал головой:
— Твоя очередь.
Мария закинула ногу на ногу:
— Я не пойду.
— Почему?
— У меня голова болит.
Всякий раз, когда она не хотела делать что-нибудь, говорила, что у нее болит голова. Это была любимая ее отговорка.
— Неправда, ничего у тебя не болит, врунья.
— Правда! — И начала тереть лоб с выражением боли на лице.
Я был готов удушить ее:
— Твоя очередь! И ты должна идти!
Маме надоело слушать нас, и она сунула мне кувшин:
— Сходи ты, Микеле, ты старше. И хватит спорить, — сказала она таким тоном, как будто это был пустяк, ничего не значащий.
Победная улыбка расползлась по губам сестры:
— Слышал?
— Это несправедливо. Я уже ходил. Не пойду.
Мама посмотрела на меня и тоном, предвещавшим бурю, произнесла:
— Слушайся, Микеле!
— Нет. — Я подошел к отцу. — Папа, но очередь не моя. Я ходил вчера.
Он оторвался от телевизора и посмотрел на меня, словно видел впервые, пожевал губами и спросил:
— Ты знаешь, что такое на спор по-солдатски?
— Нет. А что это?
— Так спорят солдаты во время войны, когда решают, кому идти выполнять смертельно опасное задание. Никогда не слышал?
Он извлек из кармана коробок спичек.
— Нет, не слышал.
— Они берут спички. — Он достал три из коробка. — Одна для меня, одна для тебя и одна для Марии. У одной мы отломаем головку. — Он сломал головку одной из спичек, потом сжал все их в кулаке, так что торчали кончики. — Кто вытягивает ту, что без головки, идет за водой. Давай тяни!
Я вытянул целую спичку. И подпрыгнул от радости.
— Мария, твоя очередь. Тяни.
Моя сестра также вытянула целую спичку и захлопала в ладоши.
— Стало быть, идти мне. — Папе досталась короткая.
Мы с Марией принялись смеяться и кричать:
— Тебе идти! Тебе! Ты проиграл! Иди за водой!
Папа поднялся слегка огорченный:
— Ладно, но, когда вернусь, вы должны быть уже умытыми. Ясно?
— Хочешь, я схожу? Ты устал, — сказала мама.
— Тебе нельзя. Это мое смертельное задание. К тому же мне надо взять сигареты в грузовике. — И вышел с кувшином в руке.
Мы быстро умылись, съели жаркое с макаронами и помидорами и после, поцеловав папу и маму, пошли спать, даже не настаивая на том, чтобы посмотреть телевизор.
Я проснулся среди ночи. Мне приснился дурной сон.
Иисус сказал Лазарю: встань и иди. Но Лазарь не встал. Встань и иди, повторил Иисус. Но Лазарь даже и не собирался воскрешаться. Иисус, который походил на Северино, привозившего нам воду в автоцистерне, разгневался. Невообразимо! Когда Иисус говорит: встань и иди, ты должен сделать это, особенно если ты мертвый. А Лазарь, напротив, лежал пластом и не воскрешался. Тогда Иисус принялся трясти его, словно куклу, и Лазарь встал и вцепился ему зубами в горло. Оставь в покое мертвых, говорил он окровавленными губами.
Я открыл глаза весь в поту.
Последние ночи были такими жаркими, что если, к несчастью, ты просыпался, то уснуть было уже невозможно. Наша с сестрой комната была узкой и длинной. Для нее отрезали кусок коридора. Обе кровати стояли
