Червинский пожал плечами:
– Одной меньше – одной больше. Какая разница?
Репортер записал и это и широко улыбнулся:
– Не упустите завтрашнюю газету.
Однако предвкушение маленькой мести не слишком облегчало печаль.
А что, если самому найти отцовскую кухарку, не дожидаясь, когда ей займется полиция?
Для начала стоит расспросить прислугу по соседству. Такие люди всегда охочи до сплетен, чем не раз помогали в работе. Наверняка смогут подсказать, где искать.
***
Спозаранок Матрену разбудили громкие причитания.
– Мама! Мишаня! Сестрицы-ыы…
Голосила средняя – та, что служила в няньках. Если она явилась домой ни свет, ни заря, это значило только одно: ее выгнали.
Похоже, увидев обгоревшие сени, девка вообразила невесть что.
– Улька, да тут мы все! – крикнула мать, не открывая глаз.
На полу, проснувшись, завозились младшие.
Шлеп-шлеп. Так и шла, небось, всю дорогу – разувшись, чтобы сберечь обувку. Молодец.
– Мама! – бросилась на шею.
Матрена погладила дочь по теплым волосам. Отстранила, поднялась на топчане, бегло перекрестила.
– Я уж подумала, сгорели вы. Как же так вышло?
– Да как… Подожгли вчера.
Ульяна ахнула.
– Так не сами? Кто?
– Да кто их знает.
– Дядьки чужие, – влез младший. – Они Дуньку забрали.
Средняя округлила глаза и потрясла головой.
– Как забрали?
– Увезли на телеге.
– Что ты говоришь? Мама!
Матрена запустила пальцы обеих рук в волосы и зажмурилась. Она до ночи пыталась вызнать, куда могла деться ее русалка. Обошла весь береговой бедняцкий квартал. Многие соседи видели, как дочь, ревущую на всю улицу, увозили. Но, конечно, никто не подумал вмешаться.
– Да как же? Быстро ведь гнали, – оправдывался толстый Демидка, который бы и лошадь ударом кулака уложил, если бы захотел.
– Не наше то дело, Матренушка, – отвечала прачка Лукьяниха. – Наша хата с краю, вестимо.
Еще бы: не их ведь дитя среди дня из дома увели.
И ведь привет передали – что тревожило непониманием. Не значили ли их слова, что готовы вернуть Дуньку в обмен на сверток? Или то всего лишь слепая материнская надежда? Ведь, если так поглядеть, то, хотели бы поменяться – поди, передали бы, где их отыскать.
Скорее, наказали за то, что взяла чужое… Но если все-таки нет?
Что же делать с вещицей? Если Матрена отдаст ее сегодня в полдень, как обещала – не потеряет ли оттого дочь навсегда? А если не отдаст – то вдруг и Дуньке уже не поможет, и остальных выгоды лишит? Штука-то непростая, кому попало не сбудешь. И без того пришлось прежних знакомцев припомнить. Из той давней поры, когда она после смерти бочарника работы не разбирала.
Ох, Дунька, Дунька… Что с ней сейчас?
– Вернется твоя сестрица, – сухо ответила Матрена. – Точно говорю.
– А когда? – заинтересовался сын.
– Скоро. Ты-тут какими судьбами, Улька? Погнали?
Понурив голову, дочь кивнула.
– Прости, мама…
– За что хоть турнули-то?
– Дитенка из колыбели выпала и расшиблась. Я не доглядела. Заснула… Аж не заплатили.
Матрена встала, потянулась – и пошла накрывать на стол. Даже закопченный в пожаре самовар поставила – дочь, как-никак, пришла.
Младших, как обычно, утянуло на улицу, средняя принялась помогать.
– Что Витя? Что Ваня?
– Витька был на неделе, про Ваньку давно не слышно. Не пускают, видать.
– Ясно… Мама, так что с сестрицей? Ты при маленьких говорить не хотела?
Вот упрямая: опять душу бередит. Матрена вздохнула.
– Ты уже знаешь все, что и я.
– Но как же так? Кто они? Отчего избу подожгли?
– Отстань, Улька, – грубо оборвала мать. На сердце стало совсем гадко.
Сели за стол, но ели в молчании. Даже младшие не егозили, вели себя прилично. После Матрена начала собираться.
– Убирать идешь? – спросила средняя.
– Нет, не пойду сегодня. Другое дело есть. Вот что, сбегай-ка ты в город. Знаешь, где рабочие с завода живут?
– Так я же возле их кварталов и служила… Неблизко снова туда идти.
– А ты не ленись. Вот, возьми на извозчика, так и быть, – прачка вынула из стоявшей на полке масленки несколько монет и протянула дочери. – Поспрашивай там квартиру.
– Для кого?
– Для нас.
– Как? Мы уезжаем? А что, если Дуня вернется – ты же сама сказала…
– Будет перечить матери, – прикрикнула Матрена.
Выйдя из дома, она отправилась на берег – но не туда, где стирали, а гораздо дальше.
Боязно: а вдруг кто уже обнаружил припрятанное? Но вроде нет: издали приметила сваленные ушаты, которые сама же и натащила. Под ними – песок да галька: копать удобно даже ладонью. Достав сверток, Матрена бдительно огляделась по сторонам – не смотрит ли кто? Задрала юбку, осторожно уложила вещицу в чулок и для надежности перемотала лентой – сверху и снизу. Как только доставать-то? Смеху будет…
Удостоверившись, что ноша держится крепко, Матрена мелкими шагами отправилась на базар, в лавку старьевщика. Несмотря на дополуденное время, солнце палило, вызывая жажду и головную боль. Темя напекло и через платок.
Она пришла раньше, чем назначали.
На этот раз в лавке был не только старьевщик, но и незнакомец – морщинистый, с длинными седыми усами, свисавшими на острый подбородок. Они что-то обсуждали, но с приходом прачки беседа прервалась.
Матрена сделала вид, будто заглянула за покупками, и принялась рассматривать оббитых фарфоровых барышень.
– Что же не здороваешься, Мотя? На сей-то раз принесла, что обещала? – окликнул старьевщик.
– Здравствуйте, судари, – она легко поклонилась и долгим взглядом окинула посетителя.
– Не бойся. Это и есть покупатель.
Господин кивнул.
– Как так? Ты сказал, будто сам…
– Ну, мало ли, что сказал. Ты тоже уговор не сдержала. Принесла?
– Принесла.
– Ну, тогда показывай.
Лавочник подошел к двери и накинул засов.
– Чтоб не мешали.
Разумно, но Матрене отчего-то не понравилось.
– Ну ладно… Отвернитесь-ка.
Прачка достала сверток, раскрыла, сбросив тряпье под ноги.
– Вот!
– Вы это ищете, господин? – спросил старьевщик.
– Оно самое! – подтвердил вислоусый. – Дай-ка поближе посмотреть.
– Сначала платите, сударь, а потом смотрите, сколько захочется.
– Э-эх… Кто так торгует. Откуда мне знать – может, подделка? Знаешь, сколько их развелось, Матрена? Вот скажи – откуда она у тебя?
– Неважно.
– Очень важно! Если скажешь правду и я пойму, что не врешь – получишь свои деньги.
Господин достал кошелек, расстегнул, показал содержимое – много-много бумажек, на которые, поди, не то что снять другой дом – новую жизнь купить можно.
– Ну же?
– Мое. От бабки досталось.
Вислоусый махнул рукой – дескать, пустой разговор.
– Ну, говорил же тебе, что тут ничего путного не купишь… Каждый обуть норовит. Зря ты меня от дела отнял, да еще и по такой жаре, – обратился он к лавочнику.
– Эх, простите, господин, – тот снова направился к двери, видимо, собираясь ее отворить. – Ну, чего? Иди, шельма, и больше не появляйся. Дельных людей не тревожь.
– Да настоящее у меня! Самое, что ни на есть! Он собирал то, что из других стран свозили, – опешив, поспешила оправдаться Матрена.
– Кто – «он»? – спросил господин.
– Хозяин мой… Старый Лех Коховский.
Вислоусый одобрительно кивнул.
– Слыхал про его коллекцию. Авось и впрямь подлинное. Как ты ее из дома-то вытянула?
– Да никак… Помер ведь Старый Лех… Неужто не слышали?
– Помер? Когда?
– Так почти неделю назад, в прошлый вторник. Убили его. Невидимки.
– О, невидимки… Хм. Интересно. Ну так что, покажешь?
Старик, ухмыляясь, двинулся в ее сторону. Ничего особенного: хочет посмотреть… Матрена отступила на шаг, спрятав руки за спину.
Он подошел почти вплотную.
Еще шаг. Успеет ли она отворить запор и выскочить?
Господин толкнул Матрену в угол, и, без особо труда разжав ей пальцы, вытащил то, что они сжимали. Опустив предмет в своей карман, ухмыльнулся:
– Ну, что дальше делать будем, Матрена?
***
Пристукивая каблуками по полу, Алекс допивал очередную бутылку.
Ночь он провел в театре, спать не ложился. Выпито – не пересчитать. Обычно хмелел медленно, но тут уже перебор. Нажрался изрядно.
Развезло – подобрел.
В узкой гримерке – не чета Маруськиной – собрались все актеришки.
Щукин – румяный, потный, щеки блестели жиром, как масленый блин – опять разливал вино по стаканам.
– За первый день нашего великого успеха!
Алекс в эту чушь не вникал. Но, судя по восторгам, покривлялись накануне удачно. Маруська, если бы не сбежала, сейчас бы тоже здесь от радости корчилась.
– Кто бы мог подумать, что мы справимся! – рассмеялась над головой Надька Драгунская.
Она сидела на подлокотнике кресла.
– Как это кто? Я! Я всегда говорил: мы – отличный театр! Мы еще покажем этому скучному городу, что такое настоящее искусство! – заливал Щукин.
