Для него, привыкшего к бедному и суровому существованию, не было ничего невыносимого в солдатской еде и казарменной жизни. Воспитанный в повиновении даже капризам своего барина, он не слишком тяготился приказами офицеров и нередко снова попадал под начало прежнего владельца. Хотя и не слишком сильно, он все-таки гордился именем русского, преклонялся перед царем и приносил под знамена свою пламенную набожность и глубокие верования, которые были внушены ему священником и семьей. Все это давало уже немалые средства для влияния на него начальников, если, конечно, в них самих была «русская душа». Накануне битвы перед фронтом всей армии под пение псалмов и курение ладана выносили знамена, кресты и чудотворные иконы. Солдаты исповедовались и причащались, а во сне им виделся рай, уготованный для положивших свою жизнь за Бога, Царя и Отечество. Утром они надевали белые рубахи, крестились и вставали в строй. Невзирая на войну, русский солдат держал тогда строгие и долгие посты, предписанные православной церковью. К этим лишениям присоединялись еще и все злоупотребления интендантской службы. Генералы жаловались, что во время маршей и боев солдаты доходили до истощения. Даже набожная Елизавета просила Святой Синод о смягчении постов для армии.
Солдатская одежда, хотя и далекая от роскоши, в основном соответствовала условиям страны и климата. В 1802 г., то есть в эпоху, когда время Елизаветы по сравнению с пруссофильскими новациями Павла I казалось золотым веком, тогдашний посланник в Лондоне Семен Воронцов восхвалял прежнее устройство армии: «Петр Великий, заимствуя в чужих краях все полезное, не подражал никому в обмундировании войск. Он хорошо понимал, что в Пруссии 2/3 солдат иностранцы и там более заботятся об экономии денег, нежели о сохранении людей. Поэтому он одел свою армию в плащи и сапоги, каковых не бывало у пруссаков, поелику стоили они изрядных денег»[13]. Воины Елизаветы также носили эти добротные сапоги, теплые плащи и просторные брюки (в отличие от обтягивающих, которые были введены впоследствии), что давало столь необходимую для солдата свободу движений.
Покрой мундиров соответствовал принятому тогда во всех европейских армиях, хотя следует заметить, что преобладала все-таки французская военная мода. Например, форма русских драгун почти не отличалась от того, что было надето на наших кавалеристах при Фонтенуа: голубой камзол с желтыми обшлагами и отворотами, кожаные штаны и почтальонские ботфорты. Пехота, как и кавалерия, носила широкие треуголки, а вернее двухуголки. В некоторых полках головные уборы напоминали епископские митры и ослепительно блестели позолоченной медью. Гусары, как и у нас, отличались от всей остальной армии некоторыми традиционными особенностями, взятыми из венгерской моды: высокой круглой шапкой, коротким бранденбургским жилетом, доломаном с меховой оторочкой, обтягивающими панталонами и мягкими полусапожками.
Тот же Семен Воронцов замечает, что старые полки, сражавшиеся под Полтавой, в персидских и турецких войнах, отличались высоким боевым духом и гордились своим полком:
«…Имя его никогда не переменялось, и славные имена полков сохранялись по традиции, возбуждая у других дух соревновательности. Кто не знает, что полки Астраханский и Ингерманландский более всех прочих отличились в войнах Петра Великого? Всей армии ведомо было, что Первый Гренадерский решил исход Грос-Егерсдорфской баталии, равно как и то, что оный полк вкупе с Третьим Гренадерским с отличием действовал при Цорндорфе, что Ростовский полк явил чудеса храбрости в Пальцигской битве, а Первый Гренадерский сыграл решающую роль в баталиях у Франкфурта и Кагула{17}. Во всех сих полках сохранялась память о прославивших их имена подвигах, и они с ревностию старались поддерживать таковую традицию. Я был самоличным свидетелем, как после дела под Силистрией{18}, где отличился Первый Гренадерский, солдаты криками ответствовали благодарившему их за храбрость фельдмаршалу Румянцеву: „Чему ты дивишься, когда мы инако были?“»[14]
Но у Павла I возникла несчастная мысль вместо старых названий полков именовать их по фамилиям полковников, зачастую происходивших из немцев, и это, несомненно, ослабило боевой дух войск. Семен Воронцов, навещавший в Портсмутском госпитале раненых русских солдат из экспедиционного корпуса, действовавшего в Голландии, пишет, что они даже не знали названия своих полков и отвечали:
«Прежде был такого-то полку (и называл старое имя), а теперь не знаю, батюшка, какому-то немцу дан полк от Государя…»[15]
Другое отличие армий Павла I и Александра I от армий Петра Великого, Елизаветы и даже Екатерины II заключалось в том, что в этих последних довольно легко можно было подняться с нижних ступеней — из простого солдата стать капралом, каптенармусом, сержантом, прапорщиком. Однако Павел упразднил многие из этих званий и должностей, тем самым лишив многих надежды на продвижение по службе. При Елизавете такая иерархия существовала, и даже самые скромные амбиции поощрялись. Именно поэтому во время Семи летней войны, особенно в кровопролитных битвах при Цорндорфе и Кунерсдорфе, когда почти все офицеры были убиты или тяжело ранены, полки вели в бой младшие офицеры, а батальонами командовали сержанты.
В войсках поддерживалась строжайшая дисциплина, хотя царица Елизавета в порыве благочестия, когда наступил критический день ее восшествия, дала обет никогда не утверждать смертные приговоры. Генералы подчас жаловались и просили восстановить такое наказание в Воинском Уставе, полагая, что иначе невозможно сдерживать эксцессы. Однако и для гражданских и для военных законов отмена смертной казни была скорее кажущейся, чем реальной мерой. Не говоря уже про кнут, один удар которого мог перебить позвоночник, оставались еще палки и розги, и в России тогда их никто не жалел. Если обратиться к упомянутому выше случаю трех кирасиров, то оказывается, что виновные были осуждены к колесованию заживо. Впрочем, приговор был смягчен для одного до двенадцати тысяч палок, а для двух других — до десяти тысяч.
Несомненно, во время Семи летней войны русская армия совершала жестокости и эксцессы. Особенно это относилось к нерегулярным войскам. Некоторым оправданием может служить то, что солдаты голодали. И, в конце концов, Восточная Пруссия, по всей видимости, пострадала от русских меньше, чем Саксония от пруссаков. Были ужасные факты недисциплинированности, мародерства и пьянства даже в регулярных войсках. Но чрезвычайно малое число дезертиров позволяет высоко оценить моральный и национальный дух русской армии, особенно по сравнению с тем, что у пруссаков и даже у французов дезертирство достигало чудовищных размеров. В 1756 г. при общей численности русской армии в 128 тыс. чел. было зарегистрировано всего 185 побегов.
В царствование Анны Ивановны (1730–1740) на службе состояло много генералов-иностранцев: Миних из Ольденбурга, Бироны из Курляндии, Бисмарк из Померании, Ласи из Ирландии. После переворота 1741 г. их оттеснили. При Елизавете мы уже видим несколько иную картину: Фермор — англичанин, но родился в Пскове, Ливен и многие другие обладатели немецких имен — это уже русские подданные, уроженцы балтийских провинций. Родители Вильбуа — французы, жившие в России еще со времен Петра Великого. Ни тогда, ни позднее никто не отстранял заслуженных иностранцев, однако офицерский корпус за очень малыми исключениями состоял из природных русских.
Не подлежавшее рекрутским наборам дворянство было тем не менее отнюдь не освобождено от «царской службы». Петр Великий наистрожайшим образом обязывал к этому дворян, считая, что их владельческие права проистекают только из государственной службы. Все помещичьи земли находились в собственности короны. Анна Ивановна строго определила время обучения и службы молодых дворян: от семи до двадцати лет им полагалось учиться, от двадцати до сорока пяти — служить в администрации или армии. Были установлены и сроки испытаний — в двенадцать и шестнадцать лет. Тех, кто при втором испытании не знал катехизиса, арифметики и геометрии, определяли в матросы. Из воспоминаний Болотова, имевшего весьма средний достаток, видно, что родители стремились дать ему образование, хотя педагогические методы не всегда были достойными подражания. Первый учитель-немец старался вбить науку в его голову битьем по противоположной части тела.
Юный дворянин сначала или поступал в основанный Минихом кадетский корпус, или записывался в полк. Самые удачливые, которых, естественно, было очень немного, могли выбрать для себя гвардию. Обучающийся офицер исполнял все обязанности солдата и отличался от него лишь каким-нибудь значком или нашивкой. Он носил ружье и заплечный мешок, пока его не производили сначала в прапорщики, а затем в подпоручики и поручики. Почти все были знакомы с математикой, историей, рисованием, началами фортификации и других военных наук. Дворяне и черное духовенство[16] были единственными грамотными сословиями. Многие из них говорили, читали и писали по-немецки, а некоторые знали даже французский язык, начавший после воцарения Елизаветы вытеснять немецкий. Болотов около 1755 г. читал в оригинале «Жиля Блаза». Таким образом, русский офицерский корпус, хотя, конечно, и не столь культурный, как французский, был вовсе не лишен образованности. Кроме того, он имел и свои национальные качества: храбрость, выносливость, чувство воинской и личной чести. Офицерские чины не были абсолютно недоступны для выходцев из простонародья, как в тогдашней французской армии. Правда, указ Петра Великого, предписывавший иметь одну офицерскую должность на восемь сержантов, был отменен его дочерью, и мало кому удавалось подняться по служебной лестнице.
