Только две фигуры у края пирса не обернулись, не тронулись с места. Этим ждать до конца.
Мать Тоника, беременная белокурая женщина, едва стояла на ногах. К ней подошла Нина Ильинична, чуть не силой отвела в сторону, посадила на бухту каната. Села рядом, накрыв ее полой своего плаща. Высокая, худая мать Жорки тронула Наталью за плечо:
— Наташа, ты крикни, если что. Малого пойду кормить. Нельзя ведь…
И потому, что подошла она к Наталье, я поняла, что теперь одна против всех оставалась Тоня.
Так всегда большое горе, как половодье, сметает весь мусор мелких обид и неурядиц. И оно всегда справедливо.
Я тоже устроилась рядом с Ниной Ильиничной на той же бухте каната.
Только Наталья и Тоня стояли у края пирса. Никто не заметил, как разошлись люди. Осталась еще группа женщин на другом конце пирса. Эти нашли где-то брезент и спрятались под ним. Я не видела, кто там был. Наверное, те, чьи мужья или братья ушли на сейнере…
Уже совсем рассвело. Ветер почти стих. Пошел нудный мелкий дождь. Черную корону всю заволокло серыми дождевыми тучами. От дождя сразу почернели камни на берегу, поникли кусты. Мир потерял краски. И вместо чувства острой опасности в душу начала закрадываться серая безнадежность. Кого и чего мы ждем? Чудес не бывает…
Эту же мысль я прочла и в никнущей фигуре Тони. Теперь маленькая Наталья стала чуть ли не выше ее.
Нина Ильинична обернулась ко мне.
— Знаете, море — странная штука. Я много лет тут прожила, всякое видела. Каждую путину что-нибудь да случится. И вот есть такой необъяснимый закон: часто наперекор всему люди возвращаются, если их очень ждут. Очень! Понимаете?
Мать Тоника подняла на нее большие голубые глаза.
— Так неужто мы не ждем?
Нина Ильинична незаметно кивнула головой в сторону Натальи. Мы поняли друг друга…
…И все-таки сейнер появился неожиданно. Первыми его заметили не мы, а те другие женщины, прятавшиеся под брезентом.
— Иде-е-ет! — вдруг высоко и звонко — на весь поселок — закричал женский голос. Я узнала Настеньку, но мне некогда было думать, кого она тут ждала.
Сейнер шел совсем не оттуда, откуда его ждали. Утлое суденышко вынырнуло вдруг из-за мыса возле Черной короны. Сейнер прыгал по волнам, как яичная скорлупа, но все-таки приближался к нам. На мачте реяли по ветру обрывки такелажа, с палубы смыло все, что можно было смыть. Болезненно захлебывался мотор. Но сейнер шел!
Не знаю, увидел ли его кто с горы, или в поселке услышали крик Настеньки, но только на пирсе мигом собралась та же самая толпа. Даже непонятно было, как люди сумели прибежать так быстро…
Меня совсем затолкали, и я не видела, как сейнер подошел к причалу. Заметила только, как бессильно поникло тело Натальи. Она дождалась. Теперь очередь других.
И опять чьи-то плечи и спины загородили мне все. Наконец, протолкавшись вперед, я увидела матерей, тормошивших мальчишек. Чей-то мужской голос говорил:
— Ведь как повезло-то, в рубашках, видать, родились пацаны. На косу возле Черной короны лодку выкинуло. Иначе бы ни за что не уцелели. А тут как рассвело, так мы их и увидели…
Я протиснулась между двух каких-то женщин и, наконец, увидела Андрея Ивановича. Он осторожно нес на руках Иринку. Правая рука девочки лежала как неживая, но она была в сознании. Огромные, потемневшие от боли и страха глаза искали мать.
Бабушка Аграфена подвела к ним едва живую Наталью. Лицо у нее было торжественным и строгим. Наталья быстрыми неверящими движениями обеих рук погладила волосы Иринки.
— До-о-оченька!
Андрей Иванович улыбнулся. Улыбка не получалась на измученном, исхлестанном ветром лице.
Они пошли в гору, к поселку. И следом за ними группами, уже спокойно, потянулись остальные. Дождь все настойчивее колотил по мосткам, плясал на черных камнях, рябил волны.
Неожиданно со мной поравнялась Тоня. Она шла последней. Обернулась, пристально глянула мне в лицо, но так ничего и не сказала.
А впереди нас по скользкой от дождя тропинке уходили трое. Белая головка девочки лежала на руке мужчины, женщина изнеможенно припала к его плечу.
И мне показалось, что там, куда они шли, небо светлеет. Навстречу им с трудом пробивается сквозь тучи солнечный летний день.
Ищу страну Синегорию
1
Дорога — это прошлое и настоящее вместе.
Сейчас вокруг меня тайга. Настороженная, готовая и ударить и отступить. Трактор со злостью давит головы кочек, крушит лиственничное редколесье. Следом плывут сани. А сзади вновь поднимаются смятые кусты, топорщится осока, смыкаются костлявые ветки лиственниц. По тракторному следу расплывается топь. Серым облачком вьется за санями мошка.
Все это действительность. Неуютная, но необходимая. Так по крайней мере кажется мне, хотя я твердо знаю, что моя начальница Вера Ардальоновна придерживается на этот счет несколько иного мнения. Даже глаз не надо закрывать — и так вижу, как она вещает (она именно вещает, а не говорит, как все): «Страховой агент, безусловно, должен проявлять инициативу, но к чему крайности?»
«Крайности» — любимое слово Веры Ардальоновны. По отношению ко мне сюда входит очень многое: и то, что я, дожив почти до тридцати, все еще не вышла замуж, и то, что я не умею вовремя сказать комплимент или поднести маленький, но дорогой подарок, и, наконец, то, что я выхлопотала себе эту «дикую» командировку.
«Господи, люди и в поселке находят клиентов, к чему забираться в глушь? Медведей ведь не застрахуешь!» Так говорили и говорят. Пусть.
Я еду в тайгу к буровикам дальней геологоразведочной партии. Еду потому, что не верю тем, кто так говорит, и потому, что, кроме настоящего, существует прошлое, от которого не так уж легко уйти.
Вещи беспощаднее людей. Им не знакома жалость.
Помнишь, ты всегда забывал купить папиросы, и я прятала пачку в ящике стола. Эта, последняя, так и лежит там до сих пор. На ней плохо отпечатано название фабрики. У меня было достаточно времени, чтобы заметить это. Я ждала. Я жила ожиданием. Мне казалось, что ждать всегда легче, чем бороться. Сильные побеждают или гибнут, слабые ждут. Я умела только ждать. Мне все время казалось, что ты еще не все сказал мне, что главное где-то впереди…
Но однажды, открыв ящик стола, я увидела, что обертка пачки начала желтеть. Тогда я поняла, что ты не придешь.
…Меня кто-то тронул за плечо.
— И что это вы всё думаете, грустите? Так и голова заболит.
Этого человека я приметила давно. Еще в поселке, когда наша дорога только начиналась. У него ярко-голубые глаза в птичьих лапах морщинок и очень вежливые руки. Кажется, что они спрашивают разрешения у каждого предмета, который хотят взять.
— А о чем ей думать? Как бы побольше денег с людей содрать! Такое уж их дело, этих агентов. У меня на «материке» знакомая страхагентом работает — вот живут! Ковры, дача, рояль купили недавно. Играть-то на нем некому, но все равно — вещь. В случае чего — те же деньги.
Это заговорила «женщина с багажом». Так я назвала ее мысленно. Лицо у нее безмятежное, широкое, как блин, к которому прилипли два уголька — глаза. Она величественно восседает на целой груде мешков, сумок и сеток.
— Ну, зачем же вы такое говорите, Марья Ивановна! У человека, может, дело требует, или несчастье случилось, или еще что, а вы — за деньги.
Оказывается, у моего соседа очень добрые глаза. И вовсе он не старый, это только так кажется. Улыбка у него просто замечательная — как солнечный зайчик. Интересно, кто он такой?
Марья Ивановна замолчала, но на ее губах змеится презрение. Она не верит. Остальные четверо не обращают на нас внимания.
Дорога лениво карабкается на сопку. Теперь мы едем, вернее, тащимся по сухому седоватому ягельнику. В неподвижном воздухе едкое облако пыли. Все замерло. Движемся лишь мы и следом тяжелая черная туча.
Долине нет конца. Те же болота и взгорья, те же съеженные больные лиственницы, те же комары и бесполезная капель голубики, которую мы стряхиваем на землю.
Спора нет: сидеть в комнате агентства гораздо приятнее. Сейчас, конечно, Галочка Донниченко поставила чайник. Галочка — неподражаемо уютная девушка, что не раз ставилось мне в пример. Потом она нальет чай себе и Вере Ардальоновне. Мило покраснев, протянет начальнице пакет с конфетами: «Ваши любимые, с медом…» Вера Ардальоновна медленно кивнет: «Спасибо, девочка. Вам так идет эта кофточка…»
Наша начальница считает, что за все нужно платить немедленно: конфеты стоят комплимента. Если бы в эту минуту я находилась рядом, на Меня посмотрели бы укоризненно: «Ну чего же проще? Учись! Гляди, как люди делают, и живи, как все».
И я так же, как всегда, молча отвернулась бы к окну.
Сказать нечего. Мне это не нравится, и только. Где лучше, я не знаю. Я переменила столько мест работы, что просто устала искать.
