Ты знаешь, я родился здесь и прожил всю жизнь. Обе жизни.
Можно годами не выходить на Дворцовую, не видеть огней на Ростральных, не смотреть на Петропавловскую крепость, проезжая через Троицкий мост, и не бродить закоулками Петроградской, но стоит лишь только уехать надолго, как начинаешь тосковать по всему этому, и тем сильнее, чем дольше разлука, и чем острее осознание того, что скоро вернуться не сможешь. Я водил вас по знакомым и любимым с детства местам: острова, Литейный, Пески, Коломна; я останавливался, и практически на любом перекрестке мог рассказать сразу несколько разных историй – не про архитекторов, дома или памятники, а своих, личных и важных. Сейчас, когда тоска одиночества порой становится невыносимой, а свет – особенно тусклым, когда кажется, что моя квартира – пузырь в паутине, и я останусь в нем вечность, безвылазно и безысходно, я выхожу из дома, еду в автобусе или метро, чтобы снова пройти по знакомым местам – но больше не узнаю их. Все так же – и совершенно иначе; не только витрины и вывески – но и небо, и краски, и дома, и лица, и выражение лиц, словно встретил старого друга, а он глядит на тебя, не узнавая, да и ты с трудом различаешь знакомые когда-то черты сквозь что-то холодное и чужое. Я как будто живу на могиле близкого человека; я в родном городе, потерянном для меня навсегда. Кажется, что он совсем рядом, загляни за угол, протяни руку, зажмурься покрепче, тряхни головой – но нет… Не откликается, не отвечает, как если бы я оказался с обратной стороны киноэкрана, на котором крутят черно-белые фильмы, или за зеркальным стеклом, или в призрачном городе мертвых, откуда нет возвращения…
Прости, Нина, что-то я расклеился к ночи. На часах сейчас 2.24. Наверное, пора спать – если смогу уснуть. Продолжу утром.
Прямо сейчас за дверью на лестнице опять завыл чертов лифт.
…Последней была Одесса. Сейчас за окном ноябрь – в Санкт-Петербурге это лучшее время для воспоминаний о солнечных днях. Едва ранним утром ступили мы на Овидиопольскую дорогу, в дальнем конце которой, среди деревьев старого парка, стоял дом родителей Зойки, как к нам побежала навстречу взволнованная, радостная ребятня, выкрикивая с восторгом:
– Тетя Зоя приехала! Тетя Зоя! Тетя Зоя!
До отлета с Земли оставалось чуть меньше суток.
Мы провели этот день в уютнейшем старом доме со скрипучими полами и мезонином, с садом, где в укромном его уголке потемневшую от времени резную беседку увивал виноград, и где каждому нашлось место, чтобы провести эти часы так, как ему было нужно: наедине с собой, или в веселой компании во дворе – там Зойка, любимица всех окрестных детей, без устали возилась с ними до самого вечера. А когда зашло солнце и краткие южные сумерки стали ночью, мы отправились к морю.
Шум волн в темноте был размерен и тих, как дыхание спящего человека. Я лежал на песке, глядя в распахнутую надо мной бескрайнюю черную бездну, в которой вращались, подобные исполинским алмазным колесам, холодные россыпи звезд. Позади меня слышались голоса, тихий смех, то звенела, то снова смолкала раздобытая у Зойки дома гитара. Я почувствовал чьи-то легкие шаги по песку, а потом кто-то лег рядом со мной, голова к голове.
Это была ты, Нина.
– Айхендорф гитару мучает, – сообщила ты. – Айзек пытался отобрать, но он не сдается. Хочет непременно исполнить какой-то жестокий романс.
Я улыбнулся и промолчал.
– О чем думаешь?
– О звездах. Где мы были, а где не бывали еще.
– И как?
– Да почти нигде не были, если в масштабах Вселенной. В одной только нашей Галактике больше трехсот миллиардов звездных систем. А сколько еще там, куда мы уже дотянулись: в Магеллановом облаке, в Большом псе, в Секстанте, в Фениксе, в Андромеде!
– И что же, непременно надо везде побывать? – тихо спросила ты.
– Обязательно! А как же иначе?
Айзек все-таки завладел гитарой; струны зазвенели мелодично и стройно, и он запел:
Я не знаю, зачем и кому это нужно,Кто послал их на смерть не дрожащей рукойТолько так бесполезно, так зло и ненужноОпустили их в вечный покой…– Как ты думаешь, что нас там ждет?..
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я усмехнулся.
– Зойка сказала, что мы прилетим к краю Вселенной, а там на кромке уже сидят ребята из Третьей Межгалактической эскадры и нас поджидают, свесив ноги. Ну, как с Первой Межзвездной получилось.
Ты засмеялась тихонько, а потом все же спросила:
– Ну, а серьезно?
– Не знаю. Но что бы ни ждало, мы не отступим.
– Я обратила внимание, что в анкете при подаче заявок не было вопроса, почему вы хотите лететь, – сказала ты, помолчав.
– Предполагается, что ответ очевиден.
– Но так ли это, если подумать?..
Осторожные зрители молча кутались в шубы,И какая-то женщина с искаженным лицомЦеловала покойника в посиневшие губыИ швырнула в священника обручальным кольцом…– Та боже мой, Айзек, ну что ты за мировую скорбь развел тут! – воскликнула Зойка. – Хватит меланхолии уже, айда купаться!
– Как купаться! Я и так почти окоченел! Мороз!
– Али, ты спроси у Ойууна за мороз! Ой, сколько сейчас градусов в Верхневилюйске, примерно?
– Примерно минус пятнадцать.
– А здесь плюс пятнадцать и вода такая же! Теплынь!
– Как летом у нас в Ленинграде, – отозвался я.
– Ну вот, и кэп говорит!..
– Я точно пойду!
– И я!
– Уговорила, но, если что, на себе к берегу потащишь!
– Да потащу я и тебя, и кого надо, не волнуйся!
– Ребята, все идем! Когда еще искупаемся снова!
– Пойдешь? – спросила ты у меня.
Я покачал головой.
– Нет, я еще полежу.
Обнаженная Зойка – длинноногая, высокая, сильная – с разбега влетела в тихий прибой, взбила брызги, нырнула и вновь встала на ноги, взмахом рук отбросив назад с плеч и груди намокшие черные кудри:
– Ну! Давайте же! Что стоим?!
Бледный и жилистый Айхендорф, завопив, бросился следом, высоко поднимая колени; за ним, сбрасывая на ходу одежду, с криком и хохотом устремились Эшли, и Лили, и Ойуун; почти невидимой тенью скользнул в волны Али и вынырнул, отфыркиваясь, блестящий, как черный кит; взявшись за руки, вошли в воду тоненькие алебастровые фигурки Акико и Юкико, и остановились, боясь ступить дальше; но тут ты, скинув платье, вбежала в море, нагнулась, окатила их брызгами, и через секунду вы трое, смеясь, уже плыли следом за остальными, все дальше, в темную даль, и звезды дрожали, как слезы, отражаясь в ряби на черной воде.
На берегу остался лишь я, да Ли Вэй, что неподвижной безмолвной фигурой, скрестив ноги, сидел у кромки прибоя, да Айзек – и в наступившей тиши звенели негромкие струны гитары.
И никто не додумался просто встать на колениИ сказать этим мальчикам, что в бездарной стране,Даже светлые подвиги – это просто ступени,Уводящие в пропасти к недоступной весне…4.
– Все, началось, Москву травят уже, – сообщил сосед Александр. – Ядовитый туман вторые сутки висит, народ задыхается. Вроде как, распылили формальдегид и диоксид серы. А скажут потом, что все от коронавируса померли.
Гулко хлопают форточками тоскливые сквозняки. Лифт настороженно молчит, будто прислушиваясь. За окнами серая хмарь. На стекле дрожат крупные капли, словно слезы, высеченные ударом плетей, свитых из ледяного дождя и мокрого снега. Пришел ноябрь – тревожный и неуютный, принес смутное беспокойство, наследие наших аграрных предков; ноябрь следует встречать в теплом доме, с полными закромами и надёжными замками на крепких дверях.
