Григорий криво усмехнулся.
— Как не понять?
— Оно и хорошо. Как дела у нас с Машкой уладятся, отдам ее замуж. Муж такой нужен, чтобы в строгости держал. Я и приданого дам хорошего. Вновь спрашиваю: понял?
Гриша впервые поднял на барина глаза-угли. Минуту шла в нем борьба, да такая, что казалось, будто сердце разорвется. Накинуться б на грузную эту, важную фигуру, чтоб животный страх наполнил светлые глазки! Ах, что бы он, Гришка, сделал с ним! Но не накинулся. Вновь усмехнулся, на этот раз — едва ли не нагло:
— Понял!
— А коли так — исполняй.
— Слушаюсь.
Едва подавил Гриша ярость, мысли приняли другой оборот. «Мужа строгого, чтоб держал в повиновении… Да приданого даст! Эге, да через это таких делов можно наделать! Первым человеком стану у энтого борова, в приказчики ведь можно выйти, вишь. С умом ежели, с головушкой… Машеньку жаль. Но ей от судьбы не уйти. Ничего! Не я первый. Зато потом ведь и поквитаться можно! Подняться бы повыше. Эх, держитесь все!»
Светлым вечером Маша ждала Григория в березовой рощице на берегу реки, при каждом шуме замирая от надежды и страха — Гриша или кто иной? Она-то тайком сюда прибежала…
Вчера красавец-конюх, проходя мимо, шепнул ей в ушко:
— Приходи на закате в березняк на речку, жди на поваленном дереве — потолковать надо.
Любовь слепа — особенно первая. Смело, горячо, наскоком атаковал Гриша ее сердце — затуманил голову, и Маша уже ни о ком думать не могла, как только о нем, и даже уверилась как-то, что богатырь-избранник спасет ее от горькой участи. Что-то он скажет ей сегодня?
Вновь сердце екнуло — показалась из деревьев фигура. Да только…
Не Гриша это был, а сам барин Степан Степанович! «Выследил!» — мелькнуло в мыслях у Маши. Что делать? Бежать? Она вскочила, но ноги стали словно ватные. Да и барин не замедлил прикрикнуть:
— Сядь, как сидела!
Не села, а скорее упала Маша на лежащий ствол — сердце билось так, что дыхания не хватало. Барин — важный, видный, полный, в дорогом камзоле — стоял перед ней, опираясь на трость, словно живописцу позировал. Девушка смотрела на него, не отрываясь, и Любимов с удовольствием заметил страх в ее взгляде. Присел рядом, закинул ногу на ногу. Маша опустила глаза и бессмысленно разглядывала его крепкий щегольский башмак на высоком каблуке.
— Пора бы уж нам и объясниться, Марья Ивановна, — насмешливо начал Любимов. — Уж сделайте милость, сударыня, удостойте беседой!
Маша осторожно попыталась отстраниться. Ее легкое движение неожиданно разъярило Любимова. Он стиснул ее плечи.
— Барышня нагулянная, королевишной себя возомнила?! Забыла, тварь, сколь многим ты мне обязана? Что тебя, байстрючку, — позор жены своей венчанной, столько лет в доме держал? Теперь за все расквитаешься! И за грехи матушки своей!
В красивых Машиных глазах — а глаза-то одни были не матушкины! — блеснул вдруг диковатый огонек. Тонкие ноздри гневно затрепетали. Она гордо вскинула голову. Что-то совсем непривычное проявилось в ней в этот миг. И что-то удивительно знакомое Любимову! «Что это? На кого еще похожа она? — думал он ошеломленно. — Да неужто…» Степан Степаныч пришел в замешательство, руки его ослабли. Маша — новая Маша! — резко оттолкнула его и бросилась бежать в глубь рощи. Любимов — не мальчишка, естественно догонять не стал.
— Лети, лети! — только и крикнул, опамятовшись. — Мчись, барышня, к конюху Гришке, который мне тебя продал и дорогу нынче сюда указал. Вот дура девка!
Маша промчалась сквозь рощу, сбежала по пригорку к озеру. Здесь она упала в траву и наконец-то заплакала. Непривычный гнев потух так же внезапно, как и вспыхнул, и ничего не осталось, кроме слабости… Сзади резко захрустели ветви…
Гришка, вдруг заревновав, сам не зная зачем, тайком от барина подался за ним в рощу. Следил. Увидел, как Маша бросилась бежать словно безумная. Поспешил за ней, поняв, что мчится она к озеру — решил, что невеста вздумала утопиться. Спотыкаясь, слетел следом с крутизны, бросился к ней.
— Ты что, что надумала, дуреха!
— Не тронь меня! — в яростном отчаянии вскрикнула Маша.
— Машенька, очнись, это ж я, Григорий, жених твой…
— Не жених ты мне, я все поняла! Ты — иуда! Мне барин прокричал… Да неужто ты…
— Ах, вот оно как! — Гришка и не подумал оправдываться. — А ведаешь ли, что иначе он и на свадьбу нашу не согласен? Поросенок наш Степан Степанович, вот как! Да мы его опередим, лапушка, зачем нам свадьбы ждать, все одно моей будешь.
Маша залепила ему пощечину.
— А-а! — Парень потер покрасневшую щеку. — Ловко бьешь… Чисто барышня — холопа. Так вот ты какая! Верно же наши бабы про тебя говорят… Ничего. Ты мне все выкупишь!
В барском доме девушку встретила с бранью Таисья и объявила злорадно, что теперь работать ей на скотном дворе.
Делать было нечего! Но на скотном дворе Маша пробыла недолго. Что-то надломилось в ней, и она свалилась в горячке. Много дней пробыла между жизнью и смертью, и Любимов велел ей возвращаться в дом…
— Но не оставил он меня в покое! — в отчаянии жаловалась Маша Петру. — Разозлила я его сильно тогда в роще. Еще сильнее возненавидел. Наскучило ему покорности моей ждать. Сегодня зовет меня Таисья, за косу, и говорит: «Обленилась ты, барская кровь, а ну немедля ступай к барину в комнаты и мой полы там чисто-чисто». А я, едва вырвалась от нее — сюда. Некуда больше-то. Все равно… Вы уедете…
— Без тебя — нет!
— Да полно вам, сударь.
— Я говорил тебе, и слова свои назад не возьму: будь женой моей!
Маша не ответила. Забившись в глубокое кресло, отвернувшись, она, едва не плача, покусывала уголок косынки.
Петр же чувствовал, что кровь горит, приливая к лицу. Надо было со всем этим что-то делать! Не оставлять же ее в самом деле на расправу этим коршунам, барину да холопу… Как он любил ее, еще сильнее любил от переполняющего сердца сострадания! Он должен был отплатить откровенностью за откровенность и поведать ей о своей судьбе. И как бы он этого хотел! Но… как рассказать про Наталью Вельяминову? Да и много о чем еще нельзя ей рассказывать.
Картины не столь уж давнего прошлого будоражили память. Старый дом на Мойке. Отец — преданный сотрудник Императора Петра, выполняя желание Его Величества, отстраивался в молодой столице сразу в камне, и весело росло крепкое строение средь деревянных домишек. А потом… этот страшный день, когда, с беззаботной легкостью спускаясь по лестнице из чердачного помещения, Петруша, пятнадцатилетний мальчишка, увидел, что отца несут в комнаты на руках… Дворня перепугана, женщины ревут, а верный слуга Софроний трясется всем телом. Петруша рванулся вниз, едва не слетел на пол:
— Отец!
— Петр Григорьевич! — Софроний вскинул к нему дрожащие руки, словно молил барчука о помощи. — Что ж это, барин-то наш…
— Батюшка!!
Отец не отвечал. Петруша и не понял, что теряет сознание. А когда очнулся, у отца был уже священник, а лекарь-немец только разводил руками.
— Что?! — закричал Петруша.
— Все в воле Всевышнего, — вздохнул немец.
— Но что же это?.. разбойники? Поединок?!
— Никто ничего не знает.
Вышел священник. Петруша так и кинулся с вопросом:
— Как отец?
— Кончается, — сурово и беспощадно ответил батюшка, а юный Белозеров, захлебываясь от рыданий, прежде чем поспешить к отцу, все-таки спросил:
— Что же случилось?
— Тайна исповеди нерушима…
Отец благословил его. Последними словами его были:
— Не вини никого.
Петр никого и не винил, он так и не понял, что произошло. В пятнадцать лет он остался круглым сиротой, так как мать умерла еще при родах. И все, что происходило после, вытекало, как река из истока, из этого тяжкого дня — так как Петр решил стать достойным преемником отца, дабы не посрамить его памяти. Сейчас воспоминания кружились пестрыми обрывками в его душе, как сморщенные листья по осени.
Смольный дворец. Петруша на коленях перед скромно одетой красавицей с добрым и свежим лицом, сбиваясь от волнения, умоляет:
— Прикажите только… Я — все для Вас… Как отец мой верно служил родителю вашему, так и я… Время самое удобное, Ваше Высочество. «Она» — при смерти!
Красавица даже жмурилась от страха:
— Что вы, Петруша, разве можно такое говорить?! Запытают…
Но тогда он не боялся. Не боялся, потому что не представлял, что его и в самом деле втолкнут в серый склеп… Суровое, немолодое лицо в блеклом свете сальной свечи. Скрипит писарь пером, Петруше кажется — зловеще…
— Петр Белозеров, сержант лейб-гвардии Преображенского полка, не поведаете ли нам, сударь, по какой такой надобности зачастили вы в Смольный дворец?
Он, конечно же, все отрицал, и ни показная ласковость генерала Андрея Ивановича Ушакова, ни привычно-служебная жесткость его не вытянули из Петруши ответа. И начался кошмар… Белозеров до сих пор не мог забыть ошеломления от дикой боли при хрусте собственных костей…
