— Понимаешь ли, я торговался как мог. Я старался избавиться от пуловера, одеяла, половины консервов, коробки с едой… Но спорить с мамой — гиблое дело. Все-таки она настояла…
Жолт в ответ что-то буркнул.
— Зато у нас вдоволь вкуснейших мясных консервов.
— В этом твоя беда, — сказал Жолт.
— В чем?
— В том, что ты препираешься! Язык не держишь на привязи.
— Беда вовсе не в этом.
— Не надо болтать языком! Разумные существа языком не болтают. Разумные существа запихивают лишний скарб в шкаф и говорят на прощанье: адьё.
— Тут, старик, дело в другом. Главное заключалось не в этом. Меня попросту не хотели пускать.
— Из-за меня?
— Из-за тебя. Стоит только назвать твое имя, как всех начинает трясти.
— Маму тоже?
— Конечно! И еще как! Знаешь, что она говорит? Жолт мальчик хороший, но у него один недостаток: он ненормальный.
Жолт хотел что-то сказать, но передумал и отвернулся к окну. Поезд мчался мимо бесконечных скошенных желтых полей, после ливня блестевших, как лакированные, мимо высившихся шпалерами вдоль шоссе исполинских пирамидальных тополей.
— Они еще не забыли прошлогодний взрыв, — сказал Дани.
— Подумаешь, взрыв! Жалкая дырка в земле.
— А ограда?! Ограда частично тоже ведь обвалилась. Слушай, старик, дома меня чуть не связали. Мама уверена, что именно ты вечно втягиваешь меня во всякую пакость.
Жолт молчал. В глазах его промелькнули темно-синие тени.
— Конечно, она не совсем так сказала, — поправился Дани.
— Все равно. Ты бы слышал, что говорит про меня мой отец.
— Что?
— Это неважно. Знать о себе можно много всего, но, если очень захочется, можно про это забыть, и конец. Скажем, так: ночью во сне ты видишь какую-то ерунду. Правда?
— Да!
— Вот мне недавно приснилось, что зовут меня По?вер, и во сне все меня так и звали: Повер. Понимаешь? Это было ужасно, страшная чертовщина, потому что я никак не мог вспомнить свое настоящее имя. Зато утром я совершенно забыл про Повера и знал только одно: меня зовут Жолт.
— Как же ты вспомнил его сейчас?
— Кого?
— Да Повера же.
— Не знаю. Простая случайность. Ну ладно. Мы уже в Ваце. А с твоим рюкзаком что-нибудь да придумаем, — прибавил он неожиданно.
— Но ведь все, что я взял, мне придется тащить назад. А дома увидят, — сказал Дани уныло.
— Беда твоя в том, что ты трусишь, как заяц. Есть у тебя какое-нибудь свежее чтиво?
У Дани заблестели глаза.
— Есть. Папина книга. Про любовь. Я ее свистнул. Один субъект в ней выражается так: девушка — будто наглый лепесток цветка.
— Наглый лепесток цветка?
— Ага. Ты когда-нибудь видел, чтобы лепесток вел себя нагло?
— Старик, я ломаю над этой проблемой голову. Это, видишь ли, поэтично.
— А по-моему, психопатично.
В это время к купе подошел невысокий человечек с румяными щеками и седыми усами.
— Младенец с усами, — прошептал Жолт.
После долгих раздумий человечек вошел в купе и скромно сел в уголок.
— Не хотите ли сесть к окну? — спросил его Жолт.
— Да нет, мне и здесь хорошо, — приятно удивленный, сказал старичок.
— У окна лучше, виден пейзаж, — настаивал Жолт.
— Сиди на месте, не беспокойся, сынок. Вы куда едете?
— В Ке?реченалмади.
— Куда?
— В Кереченалмади.
Старичок был озадачен.
— Я такой деревни не знаю! — сказал он сокрушенно.
— До нее еще далеко, — сказал в утешение Жолт.
Старичок затих, и казалось, будто он роется в памяти, отыскивая там деревню под этим названием.
Дани тихонько хохотнул. Жолт строго взглянул на него, и Дани сделал гримасу, как будто его поймали с поличным.
— Отдыхать? — спросил старичок.
Поезд стоял, в купе витали скука и тишина.
— Мы едем к бабушке, — сказал Жолт.
— Стало быть, едете в гости к бабушке.
— Переезжаем, — обронил Жолт.
— Навсегда?
— Нас, знаете, распихали по родственникам. Я и младший братишка попали к бабушке.
— Как же зовут братишку?
— Йо?жо… Веди себя прилично и не хихикай, как дурачок!
Дани гримасничал, фыркал, и старичок смотрел на него неприязненно.
— Ты, как я вижу, за ним следишь, и правильно делаешь: за ним, конечно, надо следить.
— Да с ним ничего особенного, просто он очень веселый. Он всегда очень веселый, а почему, неизвестно. Даже на похоронах он два раза смеялся.
— Неправда, — сказал Дани и показал язык.
— Я же сам это видел, — сказал Жолт.
— У вас кто-нибудь умер?.. — спросил старичок.
— Папа, — не дрогнув ни одним мускулом на лице и глядя спокойно в глаза старику, мрачно ответил Жолт.
Тут Дани вскочил и выбежал в коридор.
— Бедные мальчики! — участливо сказал старичок. — Сколько же у тебя братьев, сестер? — спросил он затем.
— Восемь, — ответил Жолт, внимательно вглядываясь в розовое старческое лицо и пытаясь прочесть на нем признаки недоверия.
Но он ничего не прочел, кроме кроткого изумления и неподдельного сострадания, затопившего светящиеся среди морщин голубые глаза. И продолжать в том же духе у него пропала охота.
— Пойду посмотрю, куда девался мой дурачок. Вдруг он вывалится из поезда, а виноват буду я, — сказал Жолт.
— Бедные мальчики! — со вздохом повторил старичок.
Жолт искоса взглянул на доверчивого человечка и пошел искать Дани. Он нашел его в третьем купе. Дани старчески сгорбился, очки у него на носу подпрыгивали, и он демонстративно смотрел в окно.
Стиснув зубы, Жолт с минуту стоял молча.
— Еще я хотел наврать старику, — наконец сказал он, — что дома нас столько, сколько муравьев в муравейнике, что мы едим один хлеб и спим все вместе в одной постели.
Дани и на это не проронил ни звука.
— И что нет у нас ни туалета, ни ванной. И только крохотный гномик ходит-бродит ночами по нашему саду. Клянусь, старик с жадностью проглотил бы и это.
Тут Дани встал, сунул руки в карманы и с необычной серьезностью, хотя и понизив немного голос, словно опасаясь ухмылки и темного взгляда Жолта, сказал:
— Скверная была шутка, Жолт…
— Но ты же сам чуть не загнулся от смеха.
— Я иначе не мог. Удержаться не мог. Но ты-то как мог… зачем ты похоронил своего отца?
— Кого? Твоего отца.
— И твоего, Йожо.
— Это тоже подлость. Я-то тебе не брат.
— Ты просто дурак, Дани! Никто ведь не умер. Умер тот, кого и на свете нет!
— Придумал бы что-нибудь другое.
Они замолчали. Дани смотрел на Дунай, кативший зеленые, мшистого цвета воды. В вагон ворвалось вдруг дыхание воды: запах дождя, горького болиголова, сладковатый запах болот, волны теплых испарений и холодных брызг. По реке, задрав нос, мчалась моторная лодка, на корме ее, как изваяние, застыл человек.
— Ты бы мог там стоять? — вдруг спросил Дани.
— Мог бы.
— А я нет. У меня наверняка закружилась бы голова.
— В этом твоя беда.
— В чем?
— Ты вечно боишься, что закружится голова. Ты только об этом и думаешь, больше в башку тебе ничего не приходит.
Простояв несколько минут, поезд медленно пополз дальше. Путевые рабочие хмуро смотрели на пассажиров.
Из-за поворота, окруженная рощей, появилась станция Зебегень. Они приехали.
Жолт ринулся в прежнее купе, сдернул сверху туго набитый рюкзак и схватил с сиденья свою легкую сумку. Старичок, клюя носом, дремал.
— Скорей, Жолт! А то мы останемся! — крикнул Дани.
Они спрыгнули уже на ходу.
Дани еще впрягался в свой страшный рюкзак, а Жолт, беззаботно размахивая сумкой, уже двинулся к лестнице виадука. Его горло и грудь были словно в хмелю — так переполнила его жажда странствий. Друзья быстро миновали белые уютные домики, пестревшие цветами и зеленью улицы и вышли на дорогу, которая вилась параллельно Ме?льничьему ручью.
— Жолт, — сказал Дани, — да будет тебе известно, что ручей журчит где-то здесь.
— Не беда, — сказал Жолт, — он мне не мешает.
— Можешь включить это в свое сочинение.
— Что ручей журчит? — спросил Жолт с отвращением. — За кого ты меня принимаешь? Вот указатель.
— А вот прихотливо извивающаяся долина Мельничьего ручья, — торжественно процитировал Дани.
— Что такое? Это ты объясняешь мне? Как извивается долина? — спрашивал Жолт, глядя с некоторым смущением на четыре ореховые веснушки Дани, они светились довольно весело.
— Я хочу знать, видишь ли ты то, на что смотришь, — сказал Дани, и очки на носу у него подпрыгнули.
Жолт размышлял, где тут кроется западня, потому что Дани всегда обставлял его по дотошности.
— Не долина извивается, старик, а ручей, — сказал Жолт не очень уверенно.
