– «Перевеза» взята, Петр Игнатьевич, как и «Шахин». Сигналят о семи убитых османах, у нас потерь нет. На канонерке имеются снаряды, баковое орудие уже может стрелять.
– Хорошо… Баньте пушку, мичман, шумите, но тихо. И без приказа не стрелять – передайте на другие корабли. На «Тюлень» тоже! – вполголоса, сквозь зубы пробормотал Тирбах, продолжая смотреть на спящий город.
Ставки сейчас были предельно высоки – в Трапезунде находились огромные склады Кавказской армии, оставленные три года тому назад солдатами, бросившими фронт.
Кое-что турецкие аскеры использовали, часть растащили местные жители, но большая масса оружия, боеприпасов, снаряжения и амуниции была еще относительно пригодной для использования – кому из крестьян нужны в хозяйстве пушки без лафетов, бомбометы или самое разнообразное инженерное имущество?!
Русское командование потому решило брать Трапезунд во второй раз, но уже внезапной атакой с моря и высадкой десанта. Свою задачу он уже выполнил, но в городе стрельбу следует ожидать каждую минуту – не у всех же пойдет как по маслу!
Так что времени терять было нельзя – пара четырехдюймовых английских пушек, установленных на каждой из канонерок, способны были хорошо устрашить турецких аскеров и не дать им уничтожить вдругорядь приобретенное достояние…
Страсбург
– Что, товарищ комполка, призадумался?
За спиной раздался знакомый голос, и Рокоссовский, отбросив воспоминания о проделанном пути от заснеженной Сибири до промозглой Франции, обернулся.
Начальник дивизии Тимошенко ему нравился – хваткий и решительный украинец, он недаром слыл одним из лучших командиров прославленной уже в боях и походах 1-й Конной армии.
– Да вот, Семен Константинович, стоял и думал, каким меня ветром от Енисея до Рейна занесло?!
– Эка невидаль, Рейн?! – пренебрежительно взмахнул рукой Тимошенко. – Наш Днепро намного шире! А уж с Волгой и сравнивать нечего – срамота одна, канава канавой, тьфу! А еще ждут нас, товарищ Рокоссовский, ихние, – начдив даже наморщил широкий лоб, припоминая название, – Сена и Луара! Мы еще из Темзы своих лошадей поить будем! Мировая революция, брат, идет, не хухры-мухры!
– У меня в полку всего двести бойцов осталось, из них треть в пулеметном эскадроне! – угрюмо бросил в ответ Рокоссовский, недовольно покосившись на жеребца. Тот продолжал баловать, расплескивая кругом воду. Радовался жизни, мерзавец эдакий!
– Эка он у тебя игривый! Давай мену устроим, комполка? Твоего на мою кобылу аглицких кровей?!
– Не согласный я, Семен Константинович, не обижайся! Мы с Контрой до самого Парижа дойдем!
– Жаль… – с вздохом истового ценителя лошадей недовольно буркнул Тимошенко, завистливо покосившись на притихшего жеребца. Тот, словно поняв, что разговор зашел о нем, свирепо косил глазом в сторону начдива да показывал крепкие зубы – кусался, стервец, как та собака злая. – Хорош конь, цены ему нет! А насчет потерь скажу честно – так они у всех большие! Но есть у меня хорошие новости, Константин Константинович, – пополнение подошло.
– Большое? – сразу же поинтересовался Рокоссовский, с души которого словно упал тяжелый камень. Но Тимошенко мотнул головою в сторону, и командир полка тяжело вздохнул.
– Выскребли в тылах все, выздоравливающих даже. Отдельный маршевый дивизион в твой полк вливаю, всего две сотни сабель. И еще десяток пулеметов-ружей даю, что французские товарищи передали. Это все, комполка! Но есть и добрые вести! Обещают на усиление вскоре отправить весь корпус «червонного казачества» товарища Примакова, мне о том в РВС армии сам Ворошилов говорил. Мыслю, через месяц подойдет, мы как раз в себя придем да тылы подтянем. Так что цени мою доброту – тебе одному пополнение только досталось!
– Спасибо, Семен Константинович!
У Рокоссовского немного отлегло от сердца. Все же три с половиной сотен сабель великая сила, которая становится грозной при двух десятках пулеметов. Теперь дорога до Парижа показалась ему не столь трудным предприятием, как раньше.
– Ничего, вот отдохнем чуток, лошадей выходим, порядок должный наведем. Бойцов наших приоденем, поистрепались они, да и дальше пойдем, пока не скинем местную французскую контру в Атлантический океан. А там вернемся домой и белым накостыляем по самую шею, перетопим их в Черном море как паршивых кутят! Ведь так, тезка?!
– Так, Семен Константинович, только бы назад вернуться!
Охотно согласился с молодым начдивом Рокоссовский, хотя отчество он взял себе русифицированное, несколько затушевав польское происхождение отца, которого нарекли при рождении Ксаверием.
Тимошенко усмехнулся, словно прочитал мысли, и посмотрел тяжелым взором на командира 27-го кавалерийского полка.
– У моего соседа Апанасенко бой с немцами идет, подмогнуть ему бы надо, как думаешь?! Дюже зло германцы там дерутся. И пополнение свое заодно опробуешь, посмотришь, каковы люди.
Приказ был отдан Тимошенко в такой форме, что Константин Константинович подтянулся, ответил четко, как по уставу надлежит командиру Рабоче-крестьянской Красной армии:
– Так точно, товарищ начдив!
Москва
«Одни глаза остались, и те злые, бешеные, как у волка. Зрачки огромные, крылья носа дергаются – никак опять за свой кокаин принялся? А то и верно, с этими поляками никакого здоровья не хватит, будь оно хоть трижды лошадиным!»
Троцкий буквально впился взглядом в зеленоватое от усталости лицо Дзержинского. С впавшими глазами, с дергающимися от нервного тика щеками, председатель ВЧК и по совместительству глава новоявленной Польской Советской Социалистической Республики выглядел совсем худо. Было видно, что он держится на одной только воле, до донышка исчерпав физические и духовные силы.
«Укатали Сивку крутые горки!» – мысленно посочувствовал «железному Феликсу» Лев Давыдович, хотя был всегда чужд к подобным слабостям. Правда, к другим людям, но не к самому себе.
Несмотря на нетерпимость друг к другу, сейчас Дзержинский открыто встал на сторону председателя РВС Республики. Как никто из находившихся сейчас в кабинете руководителей Советского государства, Феликс Эдмундович отчетливо понимал, что бросок за Вислу и Эльбу потребовал от Красной армии чрезмерных усилий и огромных потерь, и беспрерывное наступление может остановиться в любой момент.
– Я считаю, что выделить дополнительные силы мы в состоянии, ведь у нас под ружьем до трех миллионов красноармейцев, а на Западном фронте едва триста тысяч, в частях большой некомплект…
– Вы не правы, Феликс Эдмундович! Германский и французский пролетариат на нашей стороне, а потому крах контрреволюции неизбежен! А это одно опрокидывает все домыслы Льва Давыдовича!
Ленин вскочил с кресла, возбужденно потирая руки, его лицо пылало багровым румянцем, бородка задралась. Он быстро прошелся вдоль стола, чуть подволакивая ногу, – глаза собравшихся товарищей пристально смотрели за вождем мировой революции.
Все не скрывали удивления – к доводам Дзержинского Владимир Ильич всегда прислушивался, а тут наотрез отказался их даже выслушать, не дал ничего сказать, перебив, буквально смяв, доводы председателя ВЧК неистовой горячностью.
– Конница товарища Буденного вышла к Рейну, остался бросок на Париж! Это дело нескольких недель – буржуазия уже трепещет перед стальным натиском вооруженного пролетариата! Нужно незамедлительно наброситься и уничтожить белые полчища на юге, скинув их в Черное море! Вот что архиважно в настоящий момент! Собрать все наши силы в единый мощный кулак и ударить наотмашь! А товарищ Троцкий предлагает перебросить все резервы на запад, туда, где уже все решено! Да-да, решено! Такое не следует оставлять без внимания…
– Владимир Ильич, позвольте и мне сказать! Вас совершенно неправильно информировали… А то ложно и предвзято, если не сказать иначе! Такое чревато последствиями для нашей революции!
Троцкий сразу понял, что в возводимых на него обвинениях вождь может зайти слишком далеко, а потому тоже не стал стесняться, громко перебив его страстную речь, и даже приподнялся со стула.
– Я прошу тебя объясниться перед товарищами, Лев Давыдович! Категорически настаиваю!
Ленин остановился на полушаге, словно застыв на мягком ковре. Он никак не ожидал от Льва Давыдовича столь яростного выкрика, больше похожего на рев смертельно раненного зверя, и несколько потерял горячность. Было видно, что вождь растерялся – последнее время никто из товарищей не смел вот так нагло обрывать его речь. Потому в голосе явственно просквозили нотки истеричности, когда он снова окрепшим голосом потребовал у своего оппонента сатисфакции:
– Я требую объясниться перед нами! Что вы можете нам сказать в свое оправдание, Лев Давыдович?!
Гаага
– Пусть новый год будет намного лучше старого…
Моложавый мужчина, подступивший к сорокалетнему порогу, с тоскою посмотрел на свинцовую воду канала, по которой плавали пестрые утки.
