Звякает щеколда оградных воротцев.
— Ма-ма!!! — кричит Колька и кидается к лестнице. Лихорадочно ищет ногой ступеньки, оглядывается, дрожащим голоском поскуливает: — Мамонька, мамонька, мамонька…
Наконец спрыгивает на землю и, раскинув руки, бежит к углу дома. Из-за него с кирзовой сумкой в руке выворачивается отец.
— Па-апка-а!!! — Он с размаху тычется лицом в полы пиджака, обхватывает отца руками. Отец похлопывает его ладонью по спине.
— Ну-ну, хватит, хватит, перестань. А мать где?
— За грибами ушла. А чё у тебя в сумке?
— А чё там может быть? Бутылка из-под молока да яичко вареное не съел. Ну кусочек хлеба еще остался…
— Дай мне! — Колька выхватывает у отца сумку и бежит на крыльцо, садится, заглядывает в сумку, будто там клад, который отец утаил, выхватывает яйцо, чистит и ест с остатком калача. Отец присаживается рядом, поставив серые от пыли кирзовые сапоги на среднюю ступеньку. Закуривает. И обводит взглядом ограду, будто видит ее в первый раз.
— А пошто я тебя не видел, как ты от бора с лесозавода шел?
— А как ты должен был меня видеть?
— А я на сарае сидел!
— Дак я тебе сколько раз говорил: не лазь, упадешь!
— Я тихонько…
— Тихонько! Вот хлопнешься, башку свернешь, тогда будет — тихонько!..
Колька ест, отец курит.
— Пап-ка…
— Ну…
— А за бором есть деревни?
— Ну а как жо…
— А какие?
— Белое, Каминка, дальше Куртамыш.
— А ты в их был?
— Был. А нашто тебе?
— А я тоже хочу.
— Подожди… Может, скоро и побываешь ишшо…
— Когда?! — Колька подпрыгивает, так ему хочется побывать побыстрее.
Отец усмехается:
— Ну-ну, сиди. Это я так…
— Па-апка! Возьми меня с собой!. А, папка! — Кольке кажется, что отец завтра туда, в Каминку эту или в Куртамыш, поедет, а его не хочет брать.
Звякает щеколда.
— Ну вот, явились — не запылились! — говорит отец. Колька срывается с крыльца и летит к воротцам. Мать без платка, лицо вспотело; на плечах вроде коромысла — березовая палка, обмотанная синим платком, руки раскинуты в стороны, поддерживают корзины. В одной корзине — грузди, другая завязана тряпицей, и что в ней, не видно, и еще запон загнут и подвязан нижними концами к поясу, в нем, как в мешке, тоже что-то топорщится.
— Чё там, чё там?! — подпрыгивает возле матери Колька и хватается за корзину, обвязанную тряпкой. — Это от заюшка? Мама! Ну, мама! От заюшка, ага?
— Да отойди ты! Погоди маленько. Дай хоть с плеч снять-то, горе…
Колька бежит назад, к крыльцу. Мать приседает, снимает с плеч палку, ставит корзины на землю и, схватившись за поясницу, искривив лицо, с трудом выпрямляется.
— Ой-ё-ёй, спинушка моя, вся ровно отвалилася…
Отец сидит, не двигаясь, на крыльце, а Колька срывает с корзины тряпицу.
— Вишенье! Ура! Вишенье! — Колька отправляет в рот горсть ягод и жует, хрустя косточками. Кисло-сладкий сок сводит скулы. Колька морщится, а рука снова тянется к ягодам, и пальцы выбирают самые крупные и самые спелые. Он набирает новую горсть и подскакивает к отцу.
— Папка! Ты посмотри какие! — И садится рядом на ступеньку.
Отец берет ягоду, бросает в рот и катает на зубах — пробует.
— Где брали?
— А за согрой, возле Черной ляги наткнулись. Как усыпано кем… Катюшка с Польшей тоже по ведру набрали. Еле приперли. Да груздишек перед этим наломали. Упластались — ноги не дёржат.
— На хрена они тебе, эти грузди-то! Ходи за ними, ломай спину-то! — Отец выплевывает вишневую косточку. Колька и мать разом взглядывают на него, Колька — испуганно, мать — растерянно.
— Вот-вот, да ты чё боронишь? А зимой-то чё ись?
— Доживем ли до зимы-то, неизвестно! А то, может, соберемся да мотанем к чертовой матери, пропади оно все пропадом!
— Вот-вот-вот, да ты чё засобирался?! Стряслось ли, чё ли, што-нить?
Отец опускает подбородок на грудь. На небритых щеках его ходят желваки. Мать молчит, потом испуганно вскрикивает:
— Ваня!.. Што стряслось?! Ты чё молчишь, не сказываешь?! — Мать поддерживает руками узелок запона с груздями, будто боится, что он развяжется сейчас сам собой и грузди посыплются на землю.
Отец поднимает голову. Между бровями над переносьем появилась глубокая складка, глаза почти ушли под брови, смотрят зло, губы крепко сжаты.
— Догоняет меня щас, перед самой деревней уж, Аркаша Безуглов на ходке.
— Это новой бригадир?
— Ну да! Лошадь придержал, приглашает: садись. Сел. Он тронул. Молчит. Потом, как обухом по голове: Иван, говорит, Артемьевич, правление приняло решение единоличных коров в деревенский табун не пускать! Это, значит, нашу да Коли Иванова, Ивана Щукина да Петра Синицына — в опчем всех, кто на лесозаводе работает… Я ему: какой я вам единоличник? Я рабочий! Плотничаю! Нет, свое: раз в колхозе не робишь, не имеешь права пасти корову на колхозной земле!.. Как так — не имею?! А на какой имею?! Он на меня зыркнул, шары сразу в сторону: на какой, говорит, хошь, гоняй туда, где работаешь… Я ему: да я же здесь живу! Он свое: здесь земля колхозная!.. Колхозная?!
Я с ходка долой. Он лошадь понужнул и покатил. Во! Порядки, мать их в лоб! Што хотим, то и воротим!
— Вот-вот-вот, сдурели совсем! Ваня, чё жо делать-то будем? Это они чё жо выдумали-то, а? Ну, нисколь не живется людям спокойно! То одно, то другое, то сено не вози, то корову не гоняй! Господи!.. — На глазах у матери появляются слезы, она причитает: — Хоть головушку захватывай да беги куда глаза глядят…
— Про што тебе и говорю!..
— Да как все это бросишь?! Где нас ждут-то?! Вот дак Аркаша, вот дак Аркаша… Это хто он такой, што за человек?..
— Хм! Человек!.. Отыскала человека! Какой он тебе человек? Это не человек! Сталинская отрыжка!
— Ваня!.. — Мать испуганно оглядывается. Отец тоже резко оборачивается. Кольке становится не по себе: будто в спину ему смотрят… Он тоже оборачивается, и боится, и готов увидеть в кустах сирени человека с березовым комлем вместо головы. В кустах никого нет, и за штакетником палисадника на улице тоже никого нет. И Колька успокаивается: хорошо, когда ты нужен только мамке с папкой, а больше никому. Отец говорит:
— Да ково ты, мать?! На съезде разоблачили, а я-то чё?..
— А вот хоть чё, хоть не чё… Не надо, и все…
— Да ладно, ково ты выдумываешь?! Спомни лучше, как меня в тридцать шестом бригадиром хотели выбрать. Это, помнишь, тогда сразу после Петра Коробыкина было. Скот пал из-за бескормицы — хвоей-то много ли напитаешь? А Петру семерик… Давай меня выдвигать. Я — ни в какую. На любые обчие работы пойду, хоть быков давайте… И ведь исключили же из колхоза, хм! — Отец качает головой. — Бригадиром тогда боровлянский Александра Половинкин стал, потом председателем — на броне всю войну. А чё делал? Сама видела, лучше знаешь, вы тут лямку тянули, бабы да старики, а Катюшка Махова за сумку обсевок на Колыму пошла… Ребятишки в приют!! Во как! Саня-то Половинкин, кобель лягавый!.. Дак вот Аркаша-то второй Саня и есь… Квашня вроде новая, а закваска старая…
Отец громко дышит носом, молчит и тупо смотрит в землю. Колька никак не понимает, о чем это он говорит. Ему видится высокий, сутулый дядя Саша Половинкин, он живет в большом доме на самом краю деревни, всегда держит во рту потухшую папироску, быстро-быстро говорит и много хохочет. И еще Колька никак не может представить, как это кобель может лягаться — жеребец он, что ли? Задними ногами землю роет — это да, это он видел…
— Господи! Да это чё жо оне только выдумали… Где жо нам теперь коровешку-то пасти? — Голос у матери усталый. Отец смотрит на нее сердито.
— Где-где!.. А вот хоть где теперь паси! Хоть на луну гоняй! Дак там трава не растет!.. — Отец умолкает, и у него на скулах, под кожей катаются шишки, будто он сосет сразу две конфетки. Колька тоже сжимает зубы и трогает щеку ладошкой — нету шишки. И как это у них все получается — и плевать, и шишки катать? И тут же забывает про это. Ему жалко Маньку. И страшновато почему-то и тоскливо, хотя все вокруг такое же, как всегда: и тын, и пригон, и трава на ограде…
— Мать! Может, Феофанью Хлызову на лесозаводе попросить? Она эть вроде родней тебе доводится? Попрошу завтра, чтобы разрешила денничек пригородить… Как думашь, не откажет?
— Дак пошто, поди, ей отказывать-то? — Мать разводит руками.
— Ну если даст согласие, тогда на ночь у иё можно будет оставлять. А пасти в леспромхозовском табуне. Тоже, поди, не должны отказать — свой же я, рабочий!..
— А доить-то?! — Мать всплескивает руками. — Четыре километра туда да четыре обратно… Это во скоко же подыматься-то надо будет? Часа в четыре… Да ково там — ране! Пока дойдешь, пока подоишь, а в шесь табун уж поди-кося угоняют. У нас вон дак и в полшестого когда уходит…
— Ну а чё заделашь?! Продать — а этова чем кормить? — Отец кивает на Кольку.
