«Петьку, что ли, усыновить?.. — подумал неожиданно Иван Федорович. Мысль эта показалась ему тревожной и привлекательной. Он приподнялся на локте. Представилось: вихрастый, белобрысый Петька смущенно глядит в сторону, в одну точку. — Как бы он, интересно, отнесся?»
Иван Федорович осторожно, чтобы не разбудить боль, встал, кое-как собрал инструмент, понес в домик. В маленьких сенцах, в углу, где была устроена инструменталка (так называл он полки, прикрепленные к стене петельками), бросил грабли и лопату на пол. Запер дверь, вышел.
Солнце било в спину. Высоченные тополя, росшие вдоль ограды, бросали тень в сад, за штакетник. Рябая от солнечных пятен тень манила. Но Иван Федорович упрямо отворачивался от нее, поглядывал в другую сторону, туда, где в зыбких струях колебались окончатые прямоугольники окраинных городских домов. Там, через какие-то три-четыре километра, — трамвайное кольцо. Больше хаживали!
Обогнув угол садовой ограды, за которым была автобусная остановка, он грузно сел на широкую лавку. Оглядел дорогу. Пусто. Автобусы к ним сюда ходят через раз… Прорычал трубовоз. Пролетел «газон» с тощими коровами в кузове. Протрещал «Запорожец» с большим кошелем на крыше.
Иван Федорович прислонил ладонь к груди: стучит и сильно стучит!.. Но какое-то зудящее нетерпение толкало его с места, будто шептало: не опоздай!..
Асфальт был положен недавно, шагать по нему было душно. Разогретый не по-весеннему жарким полуденным солнцем, не остужаемый ветром, он дегтярно бил в нос; резкий запах застревал в горле.
Иван Федорович свернул на обочину. И тут не лучше. Придорожная трава заляпана грязью: не зеленая, а серая, при каждом шаге взрывается фонтанами пыли.
Сзади заурчал мотор. Ивана Федоровича догонял ЗИЛ. Доски в кузове распирали борта, мотались концами по земле. «Что ж он без прицепа?!» — чуть не выговорил Иван Федорович вслух. Но руку все же поднял. Шофер в ответ махнул куда-то влево, и доски, сильно прогнувшись на выбоине, чиркнули по асфальту.
Иван Федорович еще раз с надеждой поглядел на шоссе. Длинная серая лента была пуста. Он отошел подальше от обочины, туда, где молодая трава зеленела сочно и не было пыли, постоял немного, держась за сердце, и двинулся дальше — к подрагивающему в мареве трамвайному кольцу. Изредка бормотал сквозь зубы:
— Ничего, Петро… Как-нибудь… Мы еще повоюем…
И все чаще засовывал руку под пиджак, гладил ладонью левый сосок, будто успокаивал капризного ребенка. Но боль в груди стала такой сильной, что он сначала присел, а потом прилег на правый бок, примяв желтые медали одуванчиков.
Бабочка опустилась на одуванчик перед глазами Ивана Федоровича, сложила белые крылышки, развела их в стороны и опять сложила. Он увидел на ее радужной головке две тонюсенькие черные палочки с шишечками на концах — точь-в-точь вязальные спицы.
Иван Федорович застонал. Бабочка испуганно вскинула крылышки, часто замахала ими, боком, заваливаясь, улетела.
Такого, пожалуй, еще не бывало. Случалось, прихватывало, сжимало, но пил лекарство, и расслаблялось, отпускало. А тут зажало в клещи и бьет, бьет так, что плывут перед глазами похожие на одуванчики кругляши…
— Эт-ту… нель-зя… эт-ту нель-зя… — Он стал подыматься. Распрямился с усилием. До асфальта было два десятка шагов. Ступил несколько раз, за ногу дернула проволока, кулем свалился в траву. В голове поплыл непрерывный гул. Он опять оперся на руки, подтянул к животу колени, встал на четвереньки, с трудом, будто на шею повесили двухпудовую гирю, медленно разогнулся, выпрямился в рост, пошатываясь, пошел к дороге. Напрягся, поднимая тело на щебеночную обочину. Под ногами хрустнула галька. И едва не упав вторично, Иван Федорович не шагнул, а косо выступил навстречу красной машине. Нос «Москвича» замер возле него, чуть не толкнув в пояс. Иван Федорович не удержался, оперся руками на горячий капот и ощутил масляный запах, такой знакомый по цеху. Он с трудом поднял голову, посмотрел на ветровое стекло. Увидел полного лысеющего мужчину. Водитель вцепился белыми пальцами в верх баранки, навалился на нее грудью. Огромные голубые глаза впились в Ивана Федоровича.
— Пе-тя… сы-но…
Локти его вдруг подогнулись, и он ударился щекой о капот, не почувствовав боли, стал медленно сползать по красному глянцу, стараясь удержаться сильно растопыренными пальцами.
Последнее, что ощутил Иван Федорович, было: чьи-то сильные руки подхватили его и бережно понесли куда-то.
Надевайте тапочки
Позже я понял: Ксеня, наша соседка снизу, с четвертого этажа, человек не такой уж простой, но от этого легче не стало…
Ксеня колотила по батарее отопления какой-то железякой, думаю, что молотком, и еще думаю, что лежал он у нее, наверное, под подушкой, не иначе, потому что грохот этот в ночной тиши возникал так внезапно, что я вздрагивал, и тут же слышал, как вскакивает Вера и с пронзительным «о-о-о!» летит к разбуженному грохотом Мишке.
Он плачет. Жена злится. Я подхожу к ним и, вспомнив о недавно вычитанной в книжке аутогенной тренировке, приказываю себе: «Спокойно… спокойно… спокойно…» Закрываю глаза, глубоко вдыхаю воздух, пытаюсь подавить раздражение, начинаю сонным голосом мурлыкать что-то заунывно протяжное, чтобы притворным спокойствием этим усыпить сына.
А Вера мчит на кухню, к аптечке, стучит пузырками, шуршит упаковкой таблеток.
«Какие мы все нервные, просто спасу нет!» — думаю я сначала про соседей, потом про жену, а потом и про работу — там, конечно, не стучат по батареям, но, когда заводишь с начальством речь о жилье, сердце после этого прыгает тоже очень долго.
Кое-как успокоив сына, я ложусь в постель, закидываю руки за голову и впиваюсь глазами в светлое пятно на потолке. Жду жену, чтобы сказать ей: сын не виноват, что на свете полно дураков. Собираюсь сказать ей это спокойно и, если понадобится, двумя-тремя емкими фразами втолковать: неразумно настроение семьи ставить в зависимость от внешних раздражителей; ведь что же получится — меня отчитает на работе начальник, а я приду и наору на них с Мишкой? Глупо… Но предугадываю Верину реакцию: пошлет к черту! Снова раздражаюсь. И опять призываю себя к спокойствию.
Вера возвращается с кухни, громко топая по полу голыми пятками. Шаги ее набатно ухают в ночной квартире. Я вдавливаюсь в постель, жду, что Ксения ответит на этот Веркин вызов и ночная дуэль не кончится до утра.
Одно время я не на шутку боялся, что Вера, как и Ксеня, будет класть под подушку молоток, и спрятал его от греха подальше. Но, славу богу, у жены хватило ума не копировать глупость. Зато не хватало на другое. Бросившись в постель, она втыкала локоть в подушку, приподымалась воинственно и мстительно отчитывала меня за мою мягкотелость, за мой рыбий характер, потому что его не хватает даже на то, чтобы поставить на место нахалку с нижнего этажа.
— О том, что ты добьешься когда-нибудь собственной квартиры, я уж и мечтать перестала! — доканывала меня жена.
Я злился, но, пропустив мимо ушей убийственную реплику о собственной квартире и кое-как сдерживаясь, пытался все-таки доказывать: нельзя опускаться!
— Это же больной человек, разве не ясно? — говорил я, надеясь, что обойдется без ссоры.
— Не я-яс-но! — передразнивала Вера и, качая головой, выдыхала: — Да ско-лько можно тер-петь?!
Тогда я приставлял к ее лбу, как пистолет, указательный палец, слегка отодвигал ее голову и говорил назидательно:
— Не ши-пи!
— Идиот! — звучно шлепала она по моей руке.
Устав от бесполезных слов, я замолкал. Постепенно остывала и Вера. Но всегда, уже засыпая, я слышал ее ворчание.
Впрочем, все это началось потом, когда мы прожили на этой квартире недели две-три. А сперва жилье нам очень понравилось. Обстановка приличная: мебель, холодильник, телевизор. Но главное — цена семьдесят рэ. По нынешним временам просто дешевка!
Хата — блеск! — решили мы.
Хозяйка, добродушная женщина, передавая ключи, заверила, что нам тут будет удобно, что никто, пока они с мужем за границей, не побеспокоит нас, что соседи — милые люди, да это и неважно, жить не с ними.
И мы стали обживать нашу пятую за последние три года квартиру. Через некоторое время Вере показалось, что мебель стоит не так, она набросала на листочке другой вариант. План тут же осуществили, Мишкину кроватку поставили в маленькой комнатке, там же разместили ящик с игрушками, коробки с книгами. Супружеское ложе устроили на тахте в большой комнате, напротив решили поместить телевизор. Ради этого не поленились передвинуть сервант и шифоньер. Я при этом был коренником, Мишка — пристяжной, а Вера, конечно, кучером. Делали все с шумом, смехом. Нам было приятно «вить гнездышко».
Тут-то и прозвучало первое предупреждение. Стучали так, что наша батарея издавала частые высокие ноты, характерные для чугуна, когда по нему колошматят не жалеючи.
