дорога покажется бесконечной до отвращения.
Впереди, где-то за спинами стоявших людей, раздался голос шофёра:
— Ну? Все, что ли, сели?
Ему ответил дружный хор голосов:
— Все!..
И посыпались отдельные, добавочные реплики:
— Давай, отчаливай!..
— Нечего время тянуть: насажал, словно селёдок в банку, дышать нечем!
— А ему — что, лишь бы денег побольше…
— Вот-вот, а мы тут — давись!..
Водитель затворил обе двери, и колымага эта, сотрясаемая затарахтевшим мотором, двинулась с места, переваливаясь по-утиному то на левую, то на правую сторону. Андрей представил себе, как под автобус уходит серый асфальт с масляными пятнами, и задумался. Потом поднял голову вверх, чтобы видеть через открытую для вентиляции крышку хоть полоску голубого неба.
2
С тех пор, как в 50-м году неожиданно умер отец, мать тоже стала хворать и сильно изменилась. Но до пенсии надо было ещё работать целый год (как и отец, мать была 1896 года) и, чтобы не переезжать на жительство к Андрею в его холостяцкий быт, она уцепилась сначала именно за эту причину: "Мне нужно ещё доработать до пенсии! Зачем же я буду терять непрерывность рабочего стажа на одном месте?". А потом, когда прошло время, вообще отказалась от переезда: "В этом городе я прожила с твоим отцом почти всю свою жизнь, тут я его похоронила, тут и сама помру. Похоронишь меня рядом с ним. А у вас жить, дышать бензином да гарью заводов — не хочу. Здесь — все меня знают, даже на дом приходят, когда нужна серьёзная консультация, хоть я и на пенсии. А у вас там, кому я буду нужна?" Мать гордилась тем, что отец был известным на всю округу хирургом, а она таким же известным терапевтом и могла приносить ещё пользу. Но Андрей знал, главной причиной её нежелания жить вместе с ним была не эта. К тому времени он женился. Матери было уже 62 (вот когда она вышла на пенсию!), возраст мудрости, но Ларису она так и не приняла к своему сердцу. Когда же появилась, наконец, внучка, мать стала отговариваться старостью, болезнями, близкой смертью и всё равно не переехала к ним. Хотя теперь 3-летнюю внучку любила и даже скучала по ней.
В последний приезд Андрея мать неожиданно рассказала ему, что его отец стал хорошим хирургом благодаря огромной практике в военном госпитале Добровольческой армии генерала Деникина в гражданскую войну. Это удивило Андрея. Он знал, в Великую Отечественную войну с гитлеровской Германией отец был главным хирургом госпиталя в армии генерала Петрова, действовавшей на Северном Кавказе. Но что отец вместе с матерью служил в госпитале белых в Крыму, для него было неожиданностью. И он, почему-то с опаской, спросил:
— Как это было, мама?..
— Мы вместе окончили медицинский факультет в Петрограде и вернулись летом 18-го года домой: я — в Тулу, а Саша — в Москву. Когда Каплан выстрелила в Ленина и ранила его, Саша как раз приехал ко мне в Тулу. Мы обвенчались и поехали жить к родителям Саши, в Москву. С продуктами было уже трудно, с работой тоже, и вдруг в Москву прибывает от генерала Деникина полковник Стеблев. И набирает врачей для госпиталя Добровольческой армии, которая, по его словам, формировалась тогда в Екатеринодаре. Вот мы и поехали. Простились с родными, и началась наша военная судьба.
Были мы и в Таганроге, и в Ростове. Опять в Екатеринодаре. Самым страшным — было, конечно, отступление зимой 19-го года в Новороссийск. Голод, тиф, банды. Неразбериха. В Крым перебрались — на пароходах, в марте уже потеплело. Наш госпиталь был развёрнут в Феодосии. Но произошла смена командования: генерал Деникин уехал на пароходе в Константинополь, а генерал Врангель — перевёл наш госпиталь в Симферополь. В мае войска перешли в наступление через Перекоп и Чонгарские мосты. А ещё через месяц — раненых было уже столько, что мы начали приспосабливать под госпиталя все больницы. Больше всего раненых — было в живот и в конечности. Сплошные ампутации ног и кишечнополостные операции. При наступлении солдаты и офицеры попадают сначала под артиллерийский обстрел. А затем — уже под пулемётный. Невозможно было видеть молодых людей без ног, без рук. Особенно много их было среди юнкеров. Их всегда первыми пускали на проволочные заграждения. Вчерашние гимназисты, студенты… Бывали дни, когда Саша оперировал по 10 часов подряд. Он даже счёт потерял своим операциям — сбился, когда перевалило за полторы тысячи.
Осенью стало ясно, война нами проиграна, и все начали готовиться к эвакуации в Турцию на пароходах. Мы с Сашей уезжать из России не хотели, вернулись в Феодосию. А оттуда в Керчь. Ночью рыбаки нас переправили в безлюдное место на Таманском полуострове, и мы пешком, через станицы, пробирались к железной дороге. На Москву. Несколько раз в пути нас задерживали. Но, выяснив, что мы врачи, отпускали.
— И не спрашивали, как вы оказались так далеко от Москвы?
— Спрашивали, конечно, — отвечала мать. — Но мы сочинили себе историю. Будто находились в Крыму — после свадьбы. И там нас захватила война. Сначала, мол, немцы. Потом — белые. Работали, мол, в больнице N2 в городе Феодосии. Феодосию мы хорошо знали, всех местных врачей, и потому не завирались.
Обовшивели в дороге, отощали, пока добрались до Тулы. Дальше не решились ехать. От пассажиров уже знали, в Москве — страшный голод. Ну, а в Туле народу всё-таки поменьше, с продуктами — чуть полегче. Вот и решили: к моим…
Поднялись, помню, на второй этаж. Остановились перед родной дверью с табличкой: "докторъ В.В.Турчанинов". Нажимаю на кнопку, а электричества в городе нету — молчок. Принялась стучать. Слышу, кто-то прошлёпал к двери. Но не открывает. А только чуть-чуть — на ширину дверной цепочки. Вижу сквозь щель: слабый свет, бледное лицо мамы и её пристальные такие, с подрагивающей боязнью, глаза. Узнала, заохала…
А жить у моих родителей не пришлось. Опять — ни работы, ни пропитания. Саша съездил в Москву к своим. То же самое, и ещё хуже. Надо было куда-то ехать, где посытнее. Вот так мы и попали — сначала в Екатеринослав, один врач посоветовал. Сам он — был оттуда. А потом Саше предложили место уездного врача в Новомосковске, и мы перебрались туда. Но всё равно голод настиг нас и там. Выжили только потому, что больные делились с нами продуктами. Кто даст
